Юрий Левада - Ищем человека: Социологические очерки. 2000–2005

В изучении общественного мнения мы сталкиваемся с подобными механизмами, в частности, при выявлении степени массового интереса к политике или к участию в определенном электоральном процессе.

Как известно, при всех перипетиях нашей политической жизни последних лет уровень активного интереса к политике в обществе почти не изменяется. Для немногих процентов этот интерес означает участие в какой бы то ни было политической деятельности [57] .

Аналогичным образом данные о возможном участии населения в следующих парламентских выборах регулярно показывают, что определенные политические симпатии в относительно «спокойной» обстановке, т. е. вне предвыборной горячки, обнаруживает лишь половина потенциальных избирателей.

Наконец, если взять такой регулярно изучаемый показатель, как отношение к «продолжению реформ», то определенное мнение по этому поводу неизменно высказывают примерно 60 % опрошенных, 40 % воздерживаются.

Но когда возникает вопрос об одобрении/неодобрении лидера (первого лица), остающихся в стороне почти нет (например, при регулярных замерах одобрения лидера в опросах типа «Экспресс» и «Курьер» воздерживаются от ответов не более 2 %). Чем еще раз доказывается приоритет личностных ориентаций общественного мнения по отношению к «идейным».

Но получаемые в массовых опросах показатели симпатий, поддержки, доверия и пр. – атрибуты декларативного, вербального поведения. Они резко отличны, например, от показателей реального участия в политической деятельности. Вряд ли можно ли объяснить такое распределение показателей какими-то особенностями истории или современного положения российского общества. За исключением редких периодов массовой экзальтации, какова бы она ни была, повседневные интересы людей всегда и везде безусловно преобладают. По всей видимости, главный «секрет» работающей демократии заключается в способности граждан сочетать собственные (личные, семейные) обязанности с гражданскими (региональными, общенациональными) – притом как в обычных, так и в чрезвычайных обстоятельствах. Отечественная специфика – и беда – в том, что слишком долго подобное сочетание достигалось преимущественно принудительно, а потому воспринималось населением как зло, которого следует по возможности избегать.

В первоначальных концепциях классического рационалистического либерализма (XVIII век) доминировало представление о рациональном и свободном человеке как субъекте общественного договора, а тем самым – и основе государства. Реальное становление современных государств (на «первой линии» модернизации) происходило все же несколько иначе: осевая конструкция универсалистских институтов была противопоставлена иерархическим, сословным, традиционным порядкам, а далее развертывались два взаимосвязанных процесса – адаптации массового человека к этим институтам и модификации самих институтов (как известно, всеобщее голосование, равноправие, тем более социальные права – позднейшие нововведения). В странах поздней, «догоняющей» модернизации, к которым принадлежит и Россия, институты, а точнее, «фасады», внешние формы или ярлыки современной демократии появились первоначально как прикрытие традиционных, авторитарных, тоталитарных режимов. В различных вариантах «неклассической демократии» и элитарные, и массовые структуры оказывались неготовыми, неспособными принять всерьез «правила игры» современной демократической государственности. А «фасадная» демократия, как показывает и отечественный опыт, довольно легко трансформируется в авторитарно-популистскую, со всем набором механизмов манипуляции общественным мнением – и готовностью принять такую манипуляцию.

Более сотни лет отечественной истории заняли, как известно, попытки ряда сменявших друг друга элитарных групп «разбудить» косную народную массу. За ними следовали неизменные поиски виноватых в неудачах или непредвиденных последствиях – то ли в природе, привычках, сознании «массы», то ли в характере самих элитарных групп. В сегодняшних условиях исследовательская мысль постоянно возвращается к истокам событий, к новому пересмотру итогов пройденных этапов, к «невозможному», в строгом смысле, вопросу «а если бы… иначе». Когда-нибудь, после исторической переоценки нынешних общественных пристрастий, перемены и катаклизмы, например, минувшего столетия послужат конкретными примерами действия структурно-функциональной парадигматики. В современных условиях довлеют другие задачи – попытаться объяснить некоторые повороты последних лет при помощи социологических категорий и, естественно, материалов массовых опросов.

Акт I: 1989-й и около него

Структура «всеобщих» надежд как социологическая проблема

Период «развитой» перестройки, примерно 1988–1989 годы, неизменно привлекает ностальгическое (или критическое) внимание в разнонаправленных общественных течениях. По сути дела, именно в эти годы определились как крушение партийно-советской системы, так и неудача попытки ее усовершенствования или осторожного демонтажа.

В интересующем нас плане, пожалуй, самым неожиданным и явно невоспроизводимым явилось чуть ли не всеобщее – заметное приблизительно до середины 1990 года – согласие с переменами или, по меньшей мере, отсутствие сколько-нибудь организованного сопротивления им. В опросных данных это выражалось в весьма высоких показателях поддержки (одобрения деятельности) М. Горбачева. Притом что направленность – да и управляемость – начатых перемен воспринималась населением довольно смутно.

Таблица 1.

«Как бы Вы определили главную задачу, стоящую перед страной сегодня?»

(1989, % от числа опрошенных в каждой возрастной группе)

Как видим, представления о целях изменений в массовом сознании (как и в официальных декларациях того времени) были довольно смутными, преобладали все же умеренные ожидания совершенствования уже существующих порядков. Это вполне понятно: перестройке не предшествовало никакое идеологическое или программное размежевание. Реальный ориентир массовых настроений – ожидания чего-то неопределенно нового от лидера, которому поверили в данный момент. Ясного представления о тех же целях не было (по крайней мере, его не было недвусмысленно выражено) у первых лиц за все последние 15 лет [58] . Что и позволяло им получать поддержку от самых разных направлений – от либерально-коммунистических до национал-патриотических и радикально-демократических. Так, из числа полностью одобрявших деятельность М. Горбачева (в июле 1991 года, незадолго до ее завершения; N=1600 человек) почти половина (44 %) хотели бы в будущем видеть Россию «демократическим социалистическим государством», 14 % – «социал-демократическим» государством, примерно по 7 % предпочли бы «сталинский» социализм или западный капитализм. Но и ожидания тогдашних сторонников Б. Ельцина, как будто жаждавших более решительных перемен, отличались лишь большим акцентом на «социал-демократическую» перспективу (26 %) и несколько более распространенным (11 %) западным вариантом. Кстати, если бы сторонники М. Горбачева знали в 1985 году, к чему приведут начатые перемены, их поддержали бы (по данным того же опроса) только 39 % (против 31 %), а из сторонников Б. Ельцина – 29 % (против 46 %). На первом плане опять оказывается доверие/недоверие (одобрение, надежды) по отношению к лидеру, а не оценка содержания перемен. Динамика отношений к основным деятелям «первого акта» видна из сопоставления опросов 1988 и 1991 годов.