Коллектив авторов - Социология вещей (сборник статей)

Если обществоведы хотят стать объективными, они должны найти такую редчайшую, ценную, локальную, чудесную ситуацию, в которой сумеют сделать предмет максимально способным возражать тому, что о нем сказано, в полную силу сопротивляться протоколу и ставить собственные вопросы, а не говорить от лица ученых , чьи интересы он не обязан разделять. Тогда поведение людей в руках обществоведов станет таким же интересным , как поведение вещей в руках «физиков». Сравните, например, дофеминистскую социологическую литературу, посвященную домохозяйкам и гендерным ролям, с той, которая, явившись после феминизма, сумела сделать большинство своих потенциальных респондентов непослушными. Вы увидите разницу между псевдообъективной наукой, имеющей только внешность науки, и поразительными гендерными открытиями. Последние не всегда разделяют внешние атрибуты с естественными науками, но, несомненно, обладают собственной объективностью, т. е. «способностью возражать», которая заключается в том, что сами объекты вводят на сцену новые существа, ставят свои собственные новые вопросы, побуждают обществоведов, равно как и «физиков», переоснастить все их интеллектуальное оборудование. Несмотря на тревоги участников «научных войн», именно тогда, когда объекты изучения интересны, активны, непослушны, полностью вовлечены в разговор о них, общественные науки и начинают подражать поразительным новинкам лучших естественных наук (как раз это совершили исследования науки и техники со своими объектами: они позволили им возражать, причем в полный голос). Что же до остальных общественных наук, копирующих естественные науки и при этом теряющих объективность, они поступили бы благороднее, если бы промолчали.

Этот довод (я называю его шибболет Стенжерс-Депре, потому что он полностью перекраивает дисциплинарные нормы) не служит оправданием количественных или понимающих школ общественных наук. Энергия и тех, и других нашла бы лучшее применение, если бы вместо борьбы с воображаемой естественно-научной методологией (которая будто бы обеспечивает управление «просто объектами»), они действительно постарались бы открыть такие редкие и порой ужасные ситуации, где ни интенциональность, ни самосознание, ни способность к рефлексии не определяют человека. Усиленно отстаивая герменевтические методы, обществоведы мгновенно оказались за бортом методологии – они заключили в скобки мириады нечеловеческих акторов, сущностно важных именно для определения человеческой природы. Огромная работа, проделанная сторонниками понимающей школы с тем, чтобы отделить людей от объектов, ничуть не более этична (несмотря на высоту моральных установок, с которыми герменевты шли на защиту людей от естественно-научной объективации), чем самый вульгарный расизм, который заявляет: «non-humans не место в нашей науке» (многие другие типы объективностей из медицинской практики представлены в (Berg и Mol 1998)).

Подведем итоги. Насколько я вижу, вещи незаслуженно обвиняются в том, что они – просто «вещи». Уточню: нам полезнее было бы вернуться к англо-саксонской и романской этимологии этого слова, чтобы вспомнить, что все вещи (латинское res, а также causa: см. (Thomas 1980)) означают ансамбль судебной природы, который собран вокруг предмета обсуждения, reus, порождающего как конфликт, так и согласие. После нескольких веков Нового времени исследования науки и техники просто возвращают нас к обычному определению вещей как ансамблей, и это определение заставляет увидеть, что границы между природой и обществом, необходимостью и свободой, между сферами естественных и общественных наук, – весьма специфичная антропологическая и историческая деталь (Latour 1993; Descola и Palsson 1996). Достаточно просто взглянуть на любой из квазиобъектов, заполняющих страницы сегодняшних газет, – от генетически модифицированных организмов до глобального потепления или виртуального бизнеса, – чтобы убедиться: обществоведы и «физики» рано или поздно смогут забыть о том, что их разделяет, и объединиться в совместном исследовании «вещей», которые, будучи по природе гибридами, уже (много десятилетий) объединяют их на практике.

По какой странной причине общественные науки пытаются столь неправильным образом подражать естественным наукам? Любопытный ответ дает Бауман, характеризуя обществоведа как «законодателя» (Bauman 1992). Большинство общественных наук было изобретено в конце XIX века, когда после многих лет тяжелейших гражданских войн и революционной борьбы возникла потребность в упрощении политических процессов. Если у нас есть Общество как уже готовое единое целое, с помощью которого можно объяснить поведение неразумных акторов – общество, чье тайное устройство открывается опытному взгляду тренированного обществоведа – тогда можно ставить перед собой гигантскую задачу социальной инженерии и приступать к производству всеобщего блага вместо того, чтобы кропотливо создавать эту общность политическими методами. Вот откуда берет начало то самое Общество, гибель которого видна сейчас повсеместно, не столько даже из-за наступления сетей и глобального маркетинга, сколько потому, что оно оскандалилось и политически, и научно. От Конта до Бурдье через Дюркгейма и Парсонса мечта о законодательстве определяла ключевую задачу большинства обществоведов (кроме немногих школ понимающей социологии, этнометодологов и «символистов», которых Бауман относит к другому направлению). Они хотели пойти в обход невыносимо беспокойной политической арены, применив знание о том, что такое Общество, которое манипулирует людьми вопреки им самим.

В странной политической мечте об упрощении политики мы обнаруживаем не только понятие общества, обсуждаемое выше, но и крайний сциентизм, который мы также подвергли критике.

Когда обществоведы стремятся найти невидимую структуру, «манипулирующую» агентами без их ведома, они уверены, что должны копировать опасное естественно-научное изобретение, а именно дихотомию первичных и вторичных качеств, если употребить старую, но подходящую здесь философскую терминологию. Первичные качества определяют действительную ткань природы (элементарные частицы, цепи, гены, атомы, в зависимости от дисциплины), тогда как вторичные определяют способ, посредством которого люди субъективно репрезентируют тот же самый универсум. Например, стол выглядит коричневым, полированным и старомодным, а на самом деле, он состоит из атомов и вакуума. Компьютер разложим на биты и транзисторы, но я вижу только дружественный интерфейс. Смысл этого кажущегося невинным разделения – в том, что оно является хитрым политическим приемом. Этот наш общий мир (то, из чего на самом деле состоит универсум), известен ученым, но скрыт от обычных людей. Все, что можно видеть, переживать и чувствовать – разумеется, субъективно значимо, но при этом совсем несущественно, потому что не соответствует устройству мироздания. Поэтому, когда наступает время политической работы par excellence , т. е. время определить, каков мир, которым мы сообща обладаем, ученые могут сказать: вопрос уже закрыт , итог всех первичных качеств уже подведен в единой Природе. Конечно, остаются еще вторичные качества, но они только дробят нас на разные точки зрения, субъективно, быть может, значимые, но объективно (в традиционном смысле) несущественные. Так мы приобретаем одну Природу и множество несоизмеримых культур (подробную аргументацию см. в Latour 1999с).