Юрий Игрицкий - Россия и современный мир № 4 / 2010

Более того, исследование «русской смуты» вообще является необходимой смыслообразующей предпосылкой для ответа на самый главный вопрос россиеведения: «Что такое Россия?»

В свое время на аналогичный вопрос «Что такое Франция?», категорично сформулированный Фернаном Броделем (109; 12), другой известный французский историк, автор семитомного издания «Места памяти» Пьер Нора ответил: «Франция – это память» (113; 96). Согласно взглядам Нора и его сподвижников на значение «исторической памяти» в социальной жизни нации, такие явления как «История» и «Память» в известном смысле выступают не только не тождественными, но и прямо противоборствующими по отношению к оценкам фактов прошлого в общественном сознании. «Память» освящает, сакрализует минувшее, превращает его в «исторический памятник» (придает ему застывшую, «окаменевшую» форму некого монумента). «История» же сплошь и рядом стремится демонтировать, сознательно разрушить этот стихийно сложившийся монумент, она десакрализует события, лишает «памятники» их священной неприкосновенности. Но где-то на стыке Истории и Памяти каждая нация имеет (создает и непрерывно воссоздает) собственные так называемые «места памяти» . Последние выступают как особые знаки «в чистом виде», двойственные по своей природе. С одной стороны, «места памяти» герметичны, самодостаточны, закрыты в себе самих (в своем прошлом), но с другой – они порождают новые (актуальные для настоящего и устремленные в будущее) значения и смыслы, активно выходящие за пределы исторической памяти и способные расширять ее относительно тех событий, которым эти «места памяти» были посвящены изначально.

В этом смысле, «смуты» для России оказываются такими общесоциальными «местами памяти», от которых зависит слишком многое. «Смутоведение» можно считать смыслообразующим компонентом россиеведения, «гордиевым узлом», в который сплетены все его ключевые темы и проблемы. Как давно уже сформулировал современный политический философ В.В. Аверьянов: «Поэтому и три наших версии "смуты" неоднородны по своей структуре, вариативны по формам, определяемым духом времени, конкретикой исторических обстоятельств и узлами традиции. Собственно, узлы традиции (подчас гордиевы) – развязываемые, разрубаемые, по-новому завязываемые – и есть ключевая метафора нашей модели» (2, с. 96–97).

Одной из недавних резонансных попыток комплексного обсуждения узловых проблем «смутоведения» стал специально посвященный анализу периодически повторяющихся системных кризисов России Международный круглый стол журнала «Власть», состоявшийся 23 октября 2009 г. в Институте социологии РАН. Ведущим «стола» выступил уже упомянутый Булдаков, на протяжении многих лет подготавливавший отечественную социально-научную «почву» для подобного мероприятия, подчеркивая, что кризисы являются «естественной формой пространственно-временного существования России, однако попыток их конкретно-исторического сопоставления еще не предпринималось. Между тем сравнительное изучение периодов нестабильности российской системы с учетом особенностей массовой психологии может сказать о ее природе больше, нежели любая – как всегда претендующая на универсализм – теория» (13, 95).

В работе «стола», получившего знаковое наименование «Народ и Власть в российской смуте» , приняли участие более 30 ученых, представляющих научные организации и вузы России и Беларуси (21). На наш взгляд, прозвучавшие в ходе дискуссий «круглого стола» мнения современных ученых о причинах воспроизводства «смутных времен», особенностях и механизмах кризисного ритма отечественной истории и путях выхода из исторической западни системных кризисов (14) могли бы помочь власти и обществу постсоветской России избежать уже знакомых крайностей и преемственно объединить лучшее, что было в России досоветской и советской. И остаться при этом Россией.

Авторы настоящей статьи предлагают и свой вариант осмысления названных проблем. По нашему мнению, разгадка «русской смуты» и ее функциональной роли в русской истории возможна только в конкретно-историческом и историософском синтезе, в контексте циклической динамики функционирования и воспроизводства Империи , имеющей свои запасы прочности, защитные механизмы и способы обеспечения цивилизационной идентичности и социокультурной преемственности.

В таком ключе «смутоведение» и «импероведение» – суть две стороны одной «россиеведческой медали». Не поняв места и роли Империи в истории России, не понять и смысла «русской смуты». А значит, и не найти выхода из промежуточного положения «между “Империей” и “Смутой”» (37), застрять в смертельно опасной «эпохе безвременья» (41).

Идея связи империи и Смуты уже получила прочное обоснование в уверенно развивающейся теории российских кризисов. Так, во множестве работ того же Булдакова (111; 110; 16; 17 и др.) последовательно отстаивается важнейшая в контексте нашей статьи мысль о наличии глубокой связи зарождения, протекания и преодоления смут, революций и прочих «кризисов в России» (15) с типическими особенностями России как Империи. Согласно его методологически значимой формуле кризисов в отечественной истории, «понимание своеобразия российской революции, особенностей ее развертывания и долговременных последствий упирается в переосмысление феномена российского имперства – уникальной сложноорганизованной этносоциальной и территориально-хозяйственной системы реликтового патерналистского (“большая семья”) типа» (18; с. 341) 20 20 . Сам Булдаков, ссылаясь на исследование Н.В. Щербань, подмечает также, что из сходных представлений исходил и В.О. Ключевский при анализе течения Смуты XVII в. (18, 355; 104, 95–97, 101). .

Концепт «империя» вообще относится к числу наиболее значимых (как по частоте употребления, так и по насыщенности научно-теоретического и идеологически-оценочного звучания) в бесчисленных попытках «вписать» историю России в контекст прошлого, настоящего и будущего человечества. Однако XX век оказался не просто гибельным для многих «имперских тел» мировой истории, но и породил глубочайший мировой кризис имперского сознания , самой Идеи Империи. Он спровоцировал разделившую Новое и Новейшее время и продолжающуюся доныне глобальную переоценку имперских ценностей и ценностей собственно империи как особого исторического феномена.

Тем не менее акцентирование имперско-державной тематики в осмыслении особенностей России не утратило актуальности с наступлением нового тысячелетия. Напротив, уже первое его десятилетие ознаменовалось выходом значимого массива монографий и специально посвященных «российско-имперской» теме сборников, причем как отечественных 21 21 . См., напр., монографии и тематические сборники только последнего десятилетия (в обратном хронологическом порядке): 86; 7; 30; 69; 89; 35; 56; 59; 10; 42; 70; 82; 88; 9; 24; 27; 77; 4; 28; 29; 50; 23; 60; 75; 76; 62; 31; 65; 100; 3; 6; 40. , так и зарубежных 22 22 . См., напр.: 39; 46; 98; 74; 97; 58; 36; 99. авторов.