Виктор Шнирельман - «Порог толерантности». Идеология и практика нового расизма

Но сегодня белые американцы открывают свою собственную панэтничность, которая оказывается «контекстуальной» и теряет свою универсальность [476]. В то же время немало молодых людей, утрачивающих веру в миф о «культурной гомогенности» и разочаровывающихся в трудовой этике и жестком индивидуализме, вступают в межрасовые браки и идут навстречу культурной гибридности [477]. Перепись 2000 г. показала, что лишь 28 % белых американцев хотели бы сохранить «свою культуру» [478].

А другие в поисках «культурной самобытности» обращаются к европейским дохристианским ценностям и пополняют ряды неоязычников, которые как в США и Канаде, так и в Англии сплошь и рядом оказываются белыми среднего класса, англоязычными, вышедшими преимущественно из иудейско-христианской среды (рис. 4). Особой популярностью у таких людей пользуется «кельтская идентичность», помогающая им обрести «корни» и культивировать у себя мистическую связь с исконной территорией «предков» [479]. В некоторых случаях кельтская идентичность привлекает радикалов и ультраконсерваторов, которым она служит символом оппозиции федеральному центру [480].

Аффирмативные действия, с одной стороны, и некоторое падение уровня жизни, связанное с деиндустриализацией и глобализацией капитала, с другой, добавили белой идентичности еще одно измерение. Сегодня белые, в особенности мужчины, представляют себя жертвами аффирмативной политики и культивируют в себе комплекс виктимизации [481]. В то же время они выставляют себя защитниками исконно американских ценностей (индивидуализма, семьи, трудолюбия), якобы уходящих в прошлое из-за экспансии меньшинств. В частности, весьма болезненно воспринимается исчезновение белых из традиционных для них видов спорта (футбола, баскетбола, бейсбола). Это делает их «меньшинством» в сфере спорта и порождает у них «комплекс неполноценности». Отсюда рост ксенофобии, поддерживающийся популярной литературой, подчеркивающей момент виктимизации белых подростков. Специалисты связывают эту тенденцию отчасти с негативным имиджем, который белые мужчины получили в глазах меньшинств. Вот почему у белых мужчин наблюдается ностальгия по временам, предшествовавшим бурным 1960-м гг. [482]

В своей реакционной форме белая идентичность пропитана паранойей, подозревающей наличие некоего заговора женщин, меньшинств и мультикультуралистов, якобы замышляющих ее погубить [483]. В особенности белых расистов пугает современная демографическая ситуация, которую они трактуют как падение общественной роли «белого мужчины» и превращение «белых людей» в новое меньшинство [484]. Эта паранойя питается сенсационными статьями недобросовестных журналистов, списывающих все социальные проблемы на счет чернокожих, бедных и иммигрантов [485]. В таком контексте и приобретает ценность языческая идентичность, помогающая белым чувствовать себя не угнетателями, а жертвами неких могущественных сил, повсюду направленных против коренного населения [486]. Однако такие поиски «корней» нередко ведут к неправомочному присвоению чужой истории или чужих культурных символов, причем, как с беспокойством отмечает английская язычница, «эссенциализация, романтизация и перенасыщение мистицизмом являются фактически расизмом». Мало того, такие почвеннические поиски «древних корней» исключают потомков более поздних пришельцев из участия в культуре и обществе: «Они содержат несомненный расизм, посылающий сигнал, указывающий на то, что “это – не твои корни”» [487].

Понятие «черной расы» как особой социальной категории возникло тоже достаточно поздно. Например, древние греки и римляне хотя и различали население, жившее за пределами греко-римского мира, по цвету кожи, но включали его в единую социальную категорию варваров. Ничего, даже близко напоминавшего идею белого расового превосходства, тогда не было [488]. Вплоть до последней четверти XVII в. на плантациях Вирджинии использовался наемный труд белых наравне с африканцами и индейцами. И только в 1670-х гг. там было принято законодательство, прочно связавшее рабский труд исключительно с африканцами. Именно с этого времени все завезенные в Америку африканцы, независимо от их этнического происхождения, стали неграми-рабами, и на них распространилось понятие единой «черной расы». По оппозиции к ним все европейцы как «аристократы кожи» вошли в категорию «белой расы» [489]. В Северной Америке «белая раса» считалась «абсолютно чистой» и не допускала никаких смешений. Поэтому все потомки смешанных браков (мулаты) автоматически зачислялись в «черную расу», чему служило «правило одной капли крови». Даже в начале 1980-х гг., когда женщина из Луизианы обратилась в суд, чтобы доказать, что она не черная, а белая, ее иск был отклонен на том основании, что у нее якобы обнаружилась 1/ 32«негритянской» крови. Ведь по закону, сохранившемуся со времен рабства, это означало ее принадлежность к «черным» [490].

Африканские рабы завозились в Америку вовсе не как представители «черной расы», а как разноплеменное население широкого пояса Западной и отчасти Юго-Восточной Африки. Но рабовладельцы не были заинтересованы в сохранении исконных африканских идентичностей, способных повлечь за собой создание солидарных групп, готовых к сопротивлению. Поэтому из африканцев делали гомогенную массу рабов, быстро терявших свои былые корни и переходивших на английский язык, служивший в этих условиях единственным средством общения и в то же время орудием гегемонии. Белые американцы, монополизировавшие право на свободу и независимость, воспринимали афроамериканцев как однородную массу исключительно в расовых терминах. Так расовая идентичность была навязана чернокожим и со временем стала важной основой их самосознания. Черная идентичность лишь укрепилась после гражданской войны, способствовавшей массовому переселению чернокожих на север и созданию там режима дискриминации и сегрегации [491]. В этих условиях она стала важным символом сопротивления и рычагом мобилизации [492].

В те же годы в Великобритании тоже отмечалось усиление расизма по отношению к чернокожим. Определенное влияние на это оказали восстание на Ямайке в 1865 г. и отказ бывших рабов активно включаться в рыночную экономику вопреки надеждам сторонников эмансипации. Все это воспринималось британским обществом как «возврат к варварству» [493].

В Германии рост настроений, направленных против африканцев, был связан с появлением у нее колониальных владений в Африке. В 1905 г. власти Германской Юго-Западной Африки (Намибии), а в 1906 г. – и Германской Восточной Африки приняли законы о запрете смешанных браков. Эти законодательные меры тогда нашли поддержку у всех политических партий от либералов до социалистов. Но особый всплеск ненависти к чернокожим наблюдался в патриотических кругах Германии в период и сразу же после Первой мировой войны в связи с тем, что в армии союзников было немало солдат, рекрутированных в Индии и Африке. Мало того, во время оккупации Рейнской области в 1919–1923 гг. там стояли французские части, сформированные в Сенегале, Аннаме, Алжире и на Мадагаскаре. В те годы германские СМИ делали все для демонизации этих солдат. Однако это не мешало местным немецким женщинам проявлять к ним интерес и даже вступать с ними в брак. От таких союзов в Рейнской области появилось несколько сотен детей, которые в эпоху нацизма одними из первых подверглись стерилизации [494].