Анас Згхиб - Конец советского человека

Прежде всего вы, большевики, должны сдать власть, потому что неспособны обеспечить нас мясом. Нет ничего стыдного в том, что общество в первую очередь заботится о таких низменных вещах, как еда, автомобили, шмотки. Это нормально, и в этом смысле то, что общество в 1980-х годах не маскировало эти вопросы какими-то возвышенными словами – это здорово, в этом смысле общество было, конечно, честным. И попытки навязать обществу разговор о чем-то другом, о каких-то возвышенных вещах, были абсолютно неудачными, и слава богу, что они были неудачными. Общество отстояло глубоко материалистический подход и надолго определило в том числе и нынешнее свое отношение к задачам и целям власти. Задачи и цели власти – и это определилось в 1980-х годах – надолго установились как обеспечение материального благополучия населения.

Что дала перестройка? Прежде всего – возможность неограниченным образом об этом говорить. Людям, которым не давали дышать в течение последних 70 лет, внезапно открыли окно. Пускай в окне ничего особенного не было, кроме воздуха, люди тем не менее были счастливы в течение последних лет существования Советского Союза надышаться, накричаться, наговориться. И это общественное изменение, конечно, очень сильно сдвинуло баланс между коллективным и индивидуальным.

Коллективное общество – это когда можно говорить только хором или печатать то, что оно хочет, в газетах. Индивидуальный голос всегда один. Можно говорить самому. В значительной степени гласность – это политика говорения в один голос, совершенно не хором, как бы это ни нравилось или ни не нравилось коммунистической власти.

Если говорить о том, что бы было с советским обществом, если бы не распался Советский Союз, может быть, мы увидели бы какие-то сложные, тяжелые политические движения, более идеологизированные. Но, к счастью, все пошло ровно так, как пошло. Советский Союз в качестве политической структуры просто развалился. Центробежные тенденции победили, потому что большей части нерусского населения Советского Союза стали прежде всего интересны свои национальные проекты.

В тот момент, конечно, важнейшим было решение части политической элиты РФ, которая тогда называлась РСФСР, о том, что РСФСР тоже нужен собственный национальный проект, немного мягче, чем в случае с национальными окраинами, немного более федеративный. А что там будет с обществом – посмотрим; общество как-нибудь построится.

Новый баланс между коллективизмом и индивидуализмом ищется до сих пор. Что было достигнуто в 90-е годы? Во-первых, это признание права за каждым человеком самостоятельно решать вопрос, хочет ли он быть мизантропом или хочет быть частью общества. С другой стороны, некоторая тяга к тому, чтобы предпринимать коллективные действия, иметь коллективные ценности и понятие коллективной чести, государственной чести, чести русских, чести РФ, стала очевидна в тот момент, когда после 2000 года общество начало наконец понимать, что государственная структура способна не только поглощать народные деньги, но и производить какой-то внешний пиар, русский продукт. Например, побеждать на Олимпиадах. Например, устраивать эти самые Олимпиады. Например, бряцать оружием и показывать окружающим народам, что оружие у нас есть. Например, унижать каких-нибудь дипломатов из других стран. Например, устраивать Год русской литературы. Это всё действия, которым власть училась долго-долго, и наконец к середине 2000-х годов у нее хоть что-то начало на этом месте получаться.

В сущности, последующие 10 лет, которые не закончены, вопрос, будет ли наше общество более индивидуалистичным или более разделяющим ценности коллективизма, решается этим перетягиванием каната между, с одной стороны, теми, кто страшно требует от государства какой-нибудь модели государственного коллективизма, и с другой стороны, теми, кто стремится к индивидуализму.

На самом деле государство должно бегать вокруг общества и говорить: «Общество, давайте наконец сойдемся в отряды и пойдем строить Братскую ГЭС». А общество должно отмахиваться и говорить: «Нет, мы хотим потреблять, отстань». На практике все происходит ровно наоборот. Общество говорит: «Ну где же Братская ГЭС, государство? Хватит заботиться об индивидуальных ценностях, надоело, мы хотим под красный флаг, дайте нам Братскую ГЭС». «Братскую ГЭС? – говорит государство, оторвавшись от поедания очередного бутерброда с красной рыбой. – А тебе конкретно Братская ГЭС зачем?» И увы, нет никакой газеты «Правда», чтобы в ней было написано, зачем нам Братская ГЭС.

1-часть.

Судьба высокой культуры в постсоветскую эпоху.

Что произошло с культурой?

Высокая культура в советское время была более структурирована, она держалась как бы отдельно от невысокой культуры, не было такого взаимопроникновения, которое есть сейчас. Но я не уверен в том, что это локальная ситуация; возможно, это мировая тенденция. В связи с возрастающей демократизацией всего на свете разные пласты культуры проникают друг в друга всё более интенсивно. Это хорошо описано у Пруста, кстати, как соединяются разные социальные группы.

Вот такая же история, по-видимому, произошла и с высокой культурой. Пельмени были замороженные, и, собственно говоря, благодаря этому они как-то функционировали, то есть геттоизация была очень строгая. Потом пельмени разморозились, наступила оттепель для пельменей. Эта история с пельменями описана у Сорокина; вернее, один из героев фильма, поставленного по его сценарию, использует эту метафору с размороженными пельменями, характеризуя нынешнее состояние общества.

Замороженные пельмени – это что-то четкое, это структурированная вещь. И при советской власти были какие-то четкость и структурированность, все как бы более или менее держалось на своих местах. Видимо, это следствие тяжелого сталинского правления. Потом это стало все немножко барахлить и наконец развалилось, пельмени разморозились – их, наверное, опустили в холодную воду, что было неправильно. И поэтому разные социальные страты перемешались и стали взаимодействовать большей частью каким-то нелепым способом, потому что просто не существовало традиции взаимодействия. То есть были какие-то традиции, но такие смешные, нелепые, как они описаны у Зощенко или у Шукшина.

В середине 1980-х годов произошел крах человеческой идентичности, люди перестали понимать, кто они, у них появилось какое-то неизвестное будущее. Например, я учился в консерватории, в моей жизни не было бандитов. Ну, то есть они могли случайно возникнуть, какие-то, как в моем харьковском детстве это называлось, «сявки», какие-то мелкие жулики, которые могли представлять для меня угрозу на улице в темную пору суток. Но, в принципе, таких людей не было. У меня была консерватория, у меня был какой-то маршрут из консерватории в то место, где я жил, или какие-то частные дома, куда я приходил, и все.