Евгений Лукин - Бал был бел

Ах ты, летопись-книга!
Что ни век — то напасть:
не татарское иго —
так советская власть!
Всяк охоч да умеюч
кинуть в небушко клич:
не Степан Тимофеич —
так Владимир Ильич…

Ах, страна моя страдалица,
где извечны повторения,
где ещё при Святославиче
намечали светлый путь,
где вовеки не состарится
ни одно стихотворение,
ибо ты, богов меняючи,
не меняешься ничуть…

Не позволяй эмоциям
расправиться с умом —
пойми, что подлый социум
сидит в тебе самом.
Бранится по-мужичьему,
до крайности сердит.
Охрану увеличь ему —
и пусть себе сидит.

Ах какая неудача!
Я не знаю отчего,
но жилось совсем иначе
до рожденья моего.

Ледники вовсю катали
голубые валуны,
а по тундре топотали
волосатые слоны.

Пробирались тростниками
под покровом темноты
с неприятными клыками
здоровенные коты.

А какие были крылья
у летающих мышей!
Только морда крокодилья
и ни шерсти, ни ушей.

И наверное к ненастью
громко щёлкал поутру
экскаваторною пастью
трёхэтажный кенгуру.

Был один у всех обычай
от громад до мелюзги:
если хрумкаешь добычей,
то не пудри ей мозги!

Даже самый головастый
и хитрющий гавиал
не цитировал Блаватской
и на Бога не кивал.

Врубишь ящик — там горилла
про духовность говорит…
Уберите это рыло!
Я хочу в палеолит!

Что ты, княже, говорил, когда солнце меркло?
Ты сказал, что лучше смерть, нежели полон.
И стоим, окружены, у речушки мелкой,
и поганые идут с четырёх сторон.

Веют стрелами ветра, жаждой рты спаяло,
тесно сдвинуты щиты, отворён колчан.
Нам отсюда не уйти, с берега Каялы, —
перерезал все пути половец Кончак.

Что ты, княже, говорил в час, когда затменье
пало на твои полки вороным крылом?
Ты сказал, что только смерд верует в знаменья,
и ещё сказал, что смерть — лучше, чем полон.

Так гори, сгорай, трава, под последней битвой!
Бей, пока в руке клинок и в очах светло!..
Вся дружина полегла возле речки быстрой,
ну а князь пошёл в полон — из седла в седло.

Что ты, княже, говорил яростно и гордо?
Дескать, Дону зачерпнуть в золотой шелом…
И лежу на берегу со стрелою в горле,
потому что лучше смерть, нежели полон.

Не оглядывайся, князь, право же, не стоит —
лучше думай, как бы стать сватом Кончаку.
Не обидит свата сват и побег подстроит,
и напишет кто-нибудь «Слово о полку».

В южной местности гористой
на краю пустыни длинной
рассказали гитаристу
про старинные руины.

Рассказали — и гортанным
мёртвым именем назвали.
И ушёл он по барханам
к серым контурам развалин.

Брёл по зыби золотистой —
просто так, из любопытства
поглядеть и возвратиться.
Поглядел — не возвратился.

Он нашел меж серых склепов,
где кончался мёртвый город
оловянный серый слепок
с человеческого горла.

Там, в толпе цветасто-тесной,
там, за белой толщей праха,
кто-то пел не просто песню,
кто-то пел не просто правду.

Значит, слово било в сердце,
убивало, помыкало,
коль одно осталось средство —
ковшик жидкого металла.

Но не знал палач усердный,
запечатав глотку эту,
что отлил в металле сером
первый памятник поэту.

Храмы — рухнули. И ныне
равнодушно смотрят горы:
что осталось от твердыни?
Оловянный слепок с горла.

От прославленной столицы —
слиток серого металла.
Было страшно возвратиться,
страшно было взять гитару —

и начать, как начинали
до тебя, — отважно, скорбно,
точно зная, что в финале —
оловянный слепок с горла.

О величии идей
говорить пока не будем.
Просто жалко мне людей,
что попали в лапы к людям.

Как-нибудь в конце концов
мы сведём концы с концами.
А пока что жаль отцов
арестованных отцами.

Покривив печально рот,
так и ходишь криворотым.
Мол, хороший был народ,
уничтоженный народом.

Допустим, брошу. Белая горячка
дня через два призна́ет пораженье.
Из нежно промываемых извилин
уйдут кошмары скорбной чередой:
пальба из танков, Горби, перестройка,
культ личности, Октябрьское восстанье,
потом — отмена крепостного права
и, может быть, Крещение Руси…

Но тут заголосит дверной звонок.
Открою. И, сердито сдвинув брови,
войдут четыре человека в штатском,
захлопнут дверь, отрежут телефон
и скажут: «Зверь! Ты о других подумал?
Ну хоть о нас — плодах твоей горячки?» —
и, с дребезгом поставив ящик водки,
достанут чисто вымытый стакан.

Говорят, что варяги тоже были славяне:
уходили в запои, залезали в долги;
выражались коряво, да такими словами,
что тряслись-прогибались в теремах потолки.

Ну а мы-то не знали, кто такие варяги.
Мы-то думали: немцы, культурный народ.
Вмиг отучат от браги, уничтожат коряги
и засыплют овраги у широких ворот.

От корявых посадов — неприятный осадок.
Вместо храма — с десяток суковатых полен.
Проживи без варягов, если поле в корягах
и под каждой корягой — нетрезвый словен!

И явились варяги. Там такие ребята…
За версту перегаром и мат-перемат!
И от ихнего мата стало поле горбато
и опасно прогнулись потолки в теремах…

Говорят, что варяги тоже были славяне.
И тогда говорили, и теперь говорят.
И какой тут порядок, если поле — в корягах
и под каждой корягой — нетрезвый варяг!

Полистаешь наугад —
всё расстрелы да застенки.
От Памира до Карпат
нет невыщербленной стенки.
Вот и думается мне:
до чего же я ничтожен,
если в этакой стране
до сих пор не уничтожен?

В суровом достопамятном году
удил я рыбу на кронштадтском льду.
Всю леску перепутали, поганцы!
До сей поры мормышку не найду!

Покончим с прошлым, господа, —
и православною державой,
перекрестясь, пойдём туда,
куда глядит орёл двуглавый!