Евгений Лукин - Бал был бел

Жить осталось — на чём моталось.
Отнесут — и вся недолга.
Потому-то каждая малость
мне особенно дорога.
Потому-то не так и плохо
житиё моё вытиё.
Взять эпоху. Черна эпоха.
А не будет ведь и её.

Экой ты взъерошенный, угрюмый —
не иначе, рукописи жёг.
Плюнь, оденься, выйди — и подумай:
будет ли ещё такой снежок?
Будет ли ещё такое благо
в нашей южной слякотной глуши?
Целый двор — как белая бумага.
Плюнь, вернись, разденься — и пиши.

В проулках искорка роится,
не отступают холода,
хотя пора бы и пролиться
ручьям расплавленного льда.
Придя с морозу от обедни,
включи камин и не блажи:
твоё ли дело, чем намедни
достали Боженьку бомжи?

Весна идёт на штурм. В дырявых маскхалатах
по балкам залегли угрюмые снега.
Они обречены. И нету виноватых,
что так и не пришла на выручку пурга.
Бросалась на прорыв в бессмысленной отваге
и пала вся как есть. Теперь вот их черёд
устало отползать в канавы и овраги.
Весна идёт на штурм. И пленных не берёт.

Как похожи дача и кла́дбище!
Те же грабельки, тот же прах.
И весна-то не припекла ещё,
а звучит перекличка птах.
И могилки-то схожи с грядками,
и быльё неизвестно чьё,
и горбатится за оградками
старичьё одно, старичьё.

Прикинешь: чернее сажи
маячит небытиё.
А вроде весна всё та же —
как прочие до неё.
Пернатые скандалёзы:
«Чивик! — говорят. — Чивик!»
А крона-то у берёзы —
как пушкинский черновик.

Местность то пасмурна, то ясна.
Голого тальника свежий йод.
Поезд идёт на север. Весна
то настигает, то отстаёт.

Влажные морские небеса.
Вставшие на цыпочки леса.
Сталь балтийской медленной волны.
Со стеклянной искрой валуны.
В рощах желторотая листва
голосит о смысле естества.
И, бредя по берегу вдвоём,
понимаем, для чего живём.

Подёрнутое ряской озерцо.
Ни дать ни взять — шагреневая кожа.
Так съёжилось, что вскорости, похоже,
сравняется с землёй заподлицо.
Не громыхнёт в превыспренних пророк.
Не упадёт желанная дождинка.
И, может быть, останется ложбинка.
Одно отличье, что не бугорок.

Не от Творца, не от скупщика душ —
стыдно сказать, от плотины зависим.
Вот и стоит рукотворная сушь
над белизною песчаных залысин.
Волга слепит равнодушней слюды.
Ни рыболова на отмелях этих.
Только цепочкою птичьи следы,
словно гулял одинокий скелетик.

Идиллическая дрёма.
Дровяной чердачок.
Чёрную дыру проёма
застеклил паучок.
Ни греха ещё, ни страха.
Где тут зло? Где добро?
Расплеснёт шальная птаха
голоска серебро.
А потом проснётся йеху,
врубит музыку, враг,
и обиженное эхо
отбежит за овраг.

Подсекая линька
на прозрачной запруде,
три недолгих денька
я не видел вас, люди.
А теперь повстречал —
и гадаю в печали:
то ли я одичал,
то ли вы одичали.

Чья незримая рука
в небе лепит облака?
И старательно ведь лепит —
не иначе, на века.

Живу, городской лицедей,
вдали от больших поселений
среди трясогузок, сиреней
и ржавых до хрупкости крыш.
Чем меньше встречаешь людей,
тем больше от них впечатлений,
и тем впечатленья нетленней,
чем реже о них говоришь.

Запруда. Ворох лунных стружек.
Сверкает всё, что встарь сверкало.
По ноготкам прибрежной ряски
бежит серебряная дрожь.
И оратории лягушек
гремят на уровне Ла Скала,
причём гремят по-итальянски —
и ни черта не разберёшь.

Не таит природа сроду
ни сюжета, ни морали.
Роща — будто о природу
спьяну кисти вытирали.
Рядом пентр [5] Пентр — от франц. peintre , художник. Слово имеет ярко выраженный иронический оттенок. в ажиотаже.
Бровь крута, как коромысло.
Видно, вышел по пейзажи —
ищет ракурса и смысла.

Сумерки бродят врозь.
Светится допоздна
розовая насквозь
тёплая желтизна.
Все догорим дотла —
что сожалеть о том!
Осень ещё светла.
Слякоть придёт потом.

Осенний скверик цвета мышки —
во всём невзрачном естестве.
И ни души. Лишь воробьишки
в опавшей возятся листве.
Взлетят, как будто грянул в сквере
наоборотный листопад, —
и ты замрёшь, на миг поверя,
что время двинулось в откат.

Север. Сумерки белёсы.
Не сверкать в ночи Денебу.
Бродя чёрные берёзы
по мутнеющему небу.
И откуда-то берётся,
повторяясь неустанно,
что и я, как те берёзы,
поброжу да перестану.

Отыскав себе в глуши уголок,
завязались две души в узелок.
Сизый в измороси лог. Камыши.
Лето кончилось. Пиши эпилог.

Призрачно голубел
в окнах вечерний Краков.
За исключеньем фраков
бал был бел.
Люстры поколебал
воздух волной тугою.
Право, пурга пургою
бел был бал.
Бог тебя не забыл —
рёк: «Бери, человече,
дар стихотворной речи:
бал, бел, был…»

По лексиконам лазаю
трудолюбивым ёжиком,
трясусь над каждой фразою,
над крохотным предложиком,
а критик не смущается —
и так же обращается
с моим произведением,
как Фрейд со сновидением.

Когда я вижу, что на мой балкон
опять нагадил некий Голубь Мира,
а может быть, и вовсе Дух Святой,
к чему гаданья: он или не он
сейчас воркует с нежностью эмира,
пленённого невольницей простой?
Когда он, ясно видимый отсель,
то тянет шею типа Нефертити,
то делает из бюста колесо,
я навожу пневматику на цель,
а там — летите, пёрышки, летите
и передайте Пабло Пикассо,
что он — неправ.