Евгений Лукин - Бал был бел

Ещё жива отзывчивая плоть.
Ещё чудит, петляет колея.
Поистине всемилостив Господь,
когда щадит такую тварь, как я.
Самовлюблённый жадный упырёк,
что я творил! И что я говорил!
А Он меня не только уберёг —
Он мне с тобою встречу подарил.

Моя пятидесятая весна
перебирает ивовые плети,
как будто на пятидесятилетье
неладное задумала она:
«Вот эта розга, — пробует, — длинна,
та — коротка, а тоненькие эти
и вовсе не откликнутся в поэте…
Когда бы в молодые времена!»

Метафора — намёк
на то, что всё похоже:
и ветреный денёк,
и рваная рогожа,
и рожей за пенёк
задевший друг Серёжа
везде одно и то же,
а нам и невдомёк.

Человек интересен, когда ему нечего делать,
а иначе он скучен и прост, как деталь агрегата:
вычитает из ста восемнадцати семьдесят девять,
отправляется спать поздновато, встаёт рановато,
исправляет косилку, поскольку грядёт косовица [16] Косовица — сенокос. ,
сочиняет статью о полезных сортах маринада.
И кончается жизнь. И не то чтобы там удавиться,
а подумать-то некогда: «На фиг мне всё это надо?»

Согласно индийским гультяям [17] Гультяй — пьяница, лодырь, лоботряс. ,
любое деяние — зло.
А я уродился лентяем —
и, стало быть, мне повезло.
И, стало быть, спрошенный небом,
скажу, незапятнанно бел:
«Не брал. Не участвовал. Не был.
Нескладные песенки пел».

Не давать им пряников!
Отхлестать орешником!
Из-за этих праведников
я считаюсь грешником!

Повстречаешь — тресни-ка
в лоб зелейной скляницей!
Из-за этих трезвенников
я считаюсь пьяницей!

Стих утоплен в вермутах.
Стро́ки — нищета и сушь.
Из-за этих лермонтовых
я и не считаюсь уж!

Звуки пошли не те —
глу́хи, невнятны, ту́пы.
Яблоки в темноте
падают — словно трупы.
Вот и сижу в саду,
внемля недобрым звукам.
Скоро ведь упаду
с тем же коротким стуком.

Проспект — и ни единого мента,
хотя обычно по менту на рыло.
Остолбенел. Накрыла немота.
Потом надежда робкая накрыла.
Неужто впрямь? Неужто белокрыло
взбурлило небо, и легла, крута,
архангела разящая пята?
Слабо́ легавым против Гавриила.
Его пята — надгробная плита.
А ты мне что намедни говорила?
Мол, не молись, не выйдет ни черта…
Ты погляди, какая лепота!
И улица лежит, не пронята
ни трелию, ни топотом мента.

Хуже злого костоеда [18] Костоед — то же, что волосянка: панариций, острое воспаление около ногтей на пальцах рук или ног. зарубежный Кастанеда,
и мосол, как кастаньета, жалко щёлкает в коленке,
и черновики нетленки между томом Короленки
и записочкой от Ленки затаились в аккурате
в том бумажном зиккурате, что воздвигся у кровати,
угрожая покарати мощным оползнем культуры —
житием Бонавентуры, редкой книжицей «Уйгуры»
и запиской этой дуры: дескать, где мой Кастанеда?..

Достаётся нынче правдам —
травят как хотят!
Я сижу любуюсь прайдом
рыженьких котят.
Что мне правды! Что мне травли!
Помыслы просты,
как мелькающие в травке
рыжие хвосты.

Тает жизнь в осеннем шелесте,
усыхает, как лоза.
У меня вставные челюсти
и безумные глаза.

Скальте, скальте зубы юные!
Нет бы скальда поберечь
за глаза его безумные
и фарфоровую речь!

Заклубились беды вороньём.
Да и ладно!
Съеду я куда-нибудь в район
Таиланда.
Там, в густом тропическом саду,
с загибона
я, пожалуй, как-нибудь сойду
за гиббона.

Век растрачен. Родина украдена.
В жёлтой прессе — перечень разборок.
Общество — бессмысленная гадина —
давит тех, кто мил тебе и дорог.
Поселить бы их в отдельной рощице
где-нибудь в районе Балашова…
И возникнет маленькое общество —
точное подобие большого.

Не поймёшь, что с тобою сталось?
Вынь аптечку. Прими фестал.
Это старость, а не усталость —
не настолько уж ты устал.
Вот и принял. Теперь постой-ка,
вновь живым себя ощути.
Хорошо бы устать настолько,
чтобы сам захотел уйти.

Не говори, что счастье мнимо,
сиди и пей себе коньяк
за то, что жизнь проходит мимо,
как невнимательный маньяк.

Была, я знаю, веская причина
сказать: «Не дай мне Бог сойти с ума».
Чудовищна застывшая личина,
и неприятны жёлтые дома.
Зато, когда подобие ГУЛАГа
воссоздаёт Отчизна-Перемать
и в доме шмон, — какое это благо
глядеть и ничего не понимать!

Помню: книжки рубили —
аж плахи трещали.
Это кем же мы были,
если нас запрещали?
Уличали. Свистали.
Политику шили.
Это кем же мы стали,
если нас разрешили?

Ни прозаик, ни поэт.
Ни бунтарь, ни обыватель.
Ни пощёчин, ни объятий.
Ни конфузий, ни побед.
И сидишь — незнамо кто,
биографию итожа,
ну а там одно и то же,
то есть то же, но не то.

До чего бесцеремонно
осень красок наметала:
от незрелого лимона
до румяного металла!
Этот лист как будто в мыле,
тот коричнево-кукожист.
Вот бы автору вломили
в Академии Художеств!

Пегас начинал, к примеру,
простым боевым конём —
помог одолеть Химеру
тому, кто сидел на нём.

Стоптал её с полнаскока,
нахрапом ошеломив.
Сказать не могу, насколько
мне нравится этот миф!