Конрад Мейер - Амулет

Гертруда бросила быстрый взгляд на то место, где мой нож оставил глубокую бороздку на подлинном кресте, и нашла скрещение на поддельном кресте неповрежденным. Она презрительно позволила кресту, не обхватывая его руками, соскользнуть с плеча. Затем она снова подняла его и с вызывающим смехом разбила о каменный пол на жалкие обломки. Один прыжок — и она уже стояла перед дверью комнаты, где был спрятан настоящий крест, открыла ее, нашла крест и подняла его в диком, безумном веселье, словно нашла сокровище, без всякой помощи положила его себе на правое плечо, торжествуя, обхватила руками и медленным шагом направилась со своей ношей к хору, на открытом возвышении которого все должны были увидеть ее. Толпа — дворяне, попы, крестьяне — затаив дыхание, заполняла обширную церковь. С воплями, бранью, угрозами и мольбами настоятельница вместе со своими монахинями стремительно преградила ей путь. Но она, подняв вверх сияющие глаза, воскликнула:

— Теперь, Мать Божья, честно веди торг! — И сильным голосом, как несущий бревно работяга, закричала: — Эй, дорогу!

Все расступились, и она прошествовала по храму, где ее ожидало во главе с викарием местное духовенство. Взгляды всех направились на отягченное плечо и залитое кровью лицо. Но настоящий крест был для Гертруды тяжел, и богиня не облегчила ей ношу. Она шла, часто дыша, нагибаясь все ниже, шла все медленнее, точно ее нагие ноги прилипали и прирастали к земле. Она слегка споткнулась, оправилась, споткнулась опять, упала на левое, потом на правое колено и попыталась подняться опять. Напрасно! Вот левая рука, отделившись от креста, вытянувшись и упершись в пол, несколько мгновений поддерживала тяжесть тела. Вот она подалась в суставе и согнулась. Увенчанная терниями голова тяжело склонилась вперед и громко ударилась о каменные плиты. С шумом повалился на девушку крест, оставленный ею лишь теперь, в ошеломляющем падении.

Это был не обман, а кровавая истина. Единый вздох вырвался у толпы. Испуганные монахини достали Гертруду из-под креста и поставили на ноги. Падая, она потеряла сознание, но девушка была крепкой и вскоре снова пришла в чувство. Она провела рукой по лбу. Тут ее взор упал на крест, и по лицу ее разлилась улыбка благодарности за ниспосланную ей помощь богини. Тогда она весело сказала следующие слова:

— Ты не хочешь меня, Чистая Дева; ну так меня заберет другой!

Еще в терновом венце, окровавленных шипов которого она, казалось, уже не чувствовала, Гертруда поставила ногу на первую из ведущих вниз ступеней. В то же время она глазами искала кого-то в толпе, но никак не находила.

— Анселино из Сплюгена, — громко и отчетливо произнесла Гертруда, — берешь ли ты меня в жены?

— Ну конечно! С радостью! Только спускайся поскорее! — ответил из глубины храма твердый и уверенный мужской голос.

Она так и сделала и спокойно, радостно спустилась вниз по ступеням. Теперь она снова была простой крестьянкой, быстро и охотно забывшей о том зрелище, которое в своем отчаянии явила толпе. Я был разочарован. Да, да, смейся надо мной, Козимо! Одно мгновение крестьянка казалась мне воплощением высшего существа, созданием демонической силы, истиной, разрушающей видимость. Но что есть истина?

Когда, думая об этом, я тоже спускался с хора, меня потянул за рукав гонец, который сообщил о том, что всеобщим решением в папы избран Оттон Колонна, и рассказал о нескольких примечательных обстоятельствах этого избрания.

Я снова поднял глаза, но Гертруда уже исчезла. А возбужденная толпа, разделившись в суждениях о случившемся, волновалась и шумела. Из кружка мужчин слышалось: «Карга старая! Мошенница!» Это относилось к настоятельнице. Женские голоса кричали: «Грешница! Бесстыдница!» Женщины говорили о Гертруде. Но отгадали ли первые благочестивый обман, считали ли вторые, что чудо разрушено мирским духом Гертруды — все равно: и в том и в другом случае реликвия утратила свою силу, а жизненное поприще чуда кончилось.

Слыша грубую брань народа, храбрая настоятельница снова начала ругаться, а на смущенных лицах присутствовавших попов отразилась целая гамма настроений — от потворствующей хитрости до прямодушной глупости. Я решил положить конец происходящему. Поднявшись на кафедру, я торжественно возвестил христианскому народу об избрании Оттона Колонны и затянул громкое «Тебя, Бога, хвалим», к которому присоединился сначала хор монахинь, а затем и весь народ. По окончании гимна дворянство и крестьяне поспешили в Констанц, кто на лошади или муле, кто пешком, а ваш покорный слуга проскользнул назад в галерею, чтобы потихоньку взять в комнате Плавта. Прокрадываясь назад с рукописью под мышкой, я столкнулся с настоятельницей, которая, как хорошая хозяйка, заботливо тащила в большой корзине на кухню обломки поддельного креста. Я пожелал ей поскорее распутать дело. Но настоятельница сочла, что ее обманули, и закричала в ярости:

— Убирайтесь вы оба к черту, итальянские мошенники!

Под таковыми она, вероятно, подразумевала умбрийца Плавта и тосканца Поджио.

Красивый белокурый мальчик, тоже курчавый, которого заботливо нанял для меня исчезнувший вместе с Гертрудой Анселино, подвел мула, доставившего меня в Констанц. Когда окончился Констанцский собор, длившийся дольше, чем эта история, я вместе с государем моим, его святейшеством Мартином V, вернулся в Италию через горы. В гостинице в Сплюгене меня встретили хозяева — Анселино и Гертруда — в полном здравии. Она была не в душной келье, а в пронизываемом ветрами скалистом ущелье с ребенком на груди и брачным крестом на плече.

Да будет, светлейший Козимо, эта фацеция благосклонно принятым даром в придачу к труду Плавта. Я преподношу его тебе или, вернее, отечеству и науке, ибо твои залы с накопленными в них сокровищами открыты всем. Я хотел передать тебе этот единственный манускрипт по завещанию, чтобы ты не благодарил меня — ведь ты привык в десятикратном размере платить за всякий подносимый тебе дар. Но, — меланхолично вздохнул Поджио, — кто знает, уважат ли мои сыновья последнюю волю своего отца?

— Благодарю тебя и за то и за другое, — ответил Козимо, — и за твоего Плавта, и за твою историю. Тогда ты был еще молод и пережил это без всяких угрызений совести. Теперь же, уже в летах, ты рассказал ее нам с мудростью, подобающей твоим годам. Это, — он поднял кубок, — это я пью в честь храброго Поджио и его белокурой германки!

В конторе одного нюрнбергского дома за большим письменным столом сидели друг напротив друга отец и сын и занимались подведением итогов торговой операции. Каждый из них на отдельном листе бумаги подсчитывал цифры одного и того же длинного ряда приходо-расходных статей, чтобы потом для большей достоверности сравнить результаты. Худощавый юноша, копия своего отца, первым оторвался от цифр. Он окончил работу и ждал теперь отца не без оттенка самодовольства на худом лице. Вошел слуга и подал письмо с печатью. Его доставил, по его словам, корнет из шведских карабинеров. Посланец в настоящее время был занят осмотром зала ратуши, знаменитой своей живописью, и собирался ровно через час снова явиться сюда. Почтенный купец с первого же взгляда распознал уверенный почерк его величества, шведского короля Густава Адольфа, и был несколько смущен. Чему он был обязан чести собственноручного королевского послания? У него невольно появилось опасение, как бы не вздумалось королю, которого он угощал и чествовал в своем заново отстроенном доме — прекраснейшем во всем Нюрнберге, — позаимствовать у него денег. Но так как купец был страшно богат и умел ценить по достоинству добросовестность шведского казначейства, то все же он без особого беспокойства и даже с легкой хвастливой усмешкой сломал королевскую печать. Однако едва он пробежал глазами строки письма, отличавшегося немногословностью, как лицо его приняло цвет барельефа над его головой, где было изображено принесение в жертву Исаака его собственным отцом Авраамом. Сын, в свою очередь, побледнел при виде того, как вся краска сбежала с отцовского лица; ему стало ясно, что стряслась какая-то беда. Но он еще больше опешил, когда старик, отведя взор от бумаги, с выражением скорби и нежности посмотрел на сына.