Конрад Мейер - Амулет

Тяжелый крест был неподдельным, и великая грешница, варварская женщина, благодаря гигантской силе отчаяния и веры, может быть, его подняла. Но такое событие не повторялось, а в течение тысячелетия подделывалось — вот как я решил. Кто был виноват в этом обмане? Это было покрыто мраком времен. Но одно несомненно: потемневший от старости крест, выставленный на обозрение народу, и крест, который при постриге носили простодушные или же вступившие в заговор послушницы, были двумя разными крестами. В то время как тяжелый крест выставляли на лугу, легкий поддельный крест запирали в каком-нибудь укромном местечке в монастыре для того, чтобы завтра подменить им настоящий и обмануть людей.

Существование поддельного креста, в котором я был убежден, как в своем собственном, дало мне в руки одно оружие. Другое предоставили мне сами события того времени. Для преобразования церкви было недостаточно трех низложенных пап и двух сожженных еретиков. Комиссии собора занимались исправлением различных настроений. Одна из них — ее секретарем некоторое время был я — боролась за восстановление чинной жизни в женских монастырях. Там обсуждались опасные поддельные чудеса и дурные книги для чтения. Замечу мимоходом — эти вопросы рассматривались со всей серьезностью.

Я медленно поднялся по ступеням хора и повернул из него направо в ризницу с высоким сводом. Там я нашел покрытое хвастливыми надписями пустое место, где обычно стоял прикрепленным тяжелый крест и куда он должен был снова возвратиться с монастырского луга. Две маленькие двери вели в боковые помещения. Одна оказалась закрытой, другая была отперта, и я вошел в каморку, скудно освещенную круглым окном, затемненным паутиной. Вдруг вижу — на изъеденных червями полках стоят монастырские книги.

Все существо мое было охвачено трепетным волнением, словно я был влюбленным юношей и вошел в комнату своей ненаглядной. С дрожью в руках и ногах я приблизился к манускриптам и, если бы нашел среди них комедии умбрийца, покрыл бы их жадными и пылкими поцелуями.

Но, увы, я перелистывал лишь литургии, священный текст которых оставлял холодным разочарованного искателя. Плавта здесь не было! Мне сказали правду. Неуклюжий искатель неловко ухватил клад, а затем выпустил его из рук, и тот ушел в недосягаемые глубины. Я нашел в пыли лишь «Исповедь» святого Августина. Так как я всегда любил эту изысканную книжечку, я машинально сунул ее в карман, приготовив себе, по своему обыкновению, чтение на вечер. Вдруг, точно молния, влетела маленькая настоятельница. Она приказала своим людям притащить назад в ризницу крест и заметила меня через оставшуюся открытой дверь в библиотеке, так что я, ослепленный жаждой и охваченный разочарованием, этого и не заметил. Настоятельница, словно молния, напустилась на меня с руганью и бранью; мало того — она принялась ощупывать мою одежду и снова извлекла на свет божий книгу Отца Церкви.

— Любезнейший, — заверещала она, — по вашему длинному носу я сразу заметила, что вы один из итальянских книгочеев, которые с некоторых пор рыскают по нашим монастырям. Я знаю, — ухмыляясь, продолжала она, — вы ищете книжку одного шута, которую мы здесь храним. Никто из нас не догадывался даже, что такое в ней написано, пока недавно один итальянский мошенник, поклонившись нашим пресвятым реликвиям, не попытался под своим длинным облачением, — она показала на мое одеяние, — утащить с собой этого скомороха. Тогда я сказала самой себе: «Не позволяй себя обманывать! Должно быть, овчинка стоит выделки, раз итальянец рискнул за нее жизнью. Ведь у нас, голубчик, говорится: „Кто крадет веревку, тот повиснет на веревке!“» Я позвала на совет ученого друга, человека нехитрого, честного, одного попа, который нахваливает наше вино и пошучивает с сестрами. Рассмотрев эти пожелтевшие от времени каракули, он сказал: «Вот так штука, мать настоятельница, это стоит продать! На это вы построите для вашего монастыря житницу и давильню! Возьмите книжечку, милая, засуньте ее под свой матрас, а сами лежите сверху до тех пор, пока не объявится честный покупатель!» Так я и сделала, хотя с той поры спать мне жестковато.

Я сдержал улыбку, подумав о ложе умбрийского поэта, которое, вероятно, ему присудили за грехи три судьи подземного мира, и, приняв достойный вид, в иных случаях мне свойственный, состроил важное и негодующее лицо.

— Настоятельница, — сказал я торжественным тоном, — перед тобой стоит посланник собора, один из собравшихся в Констанце отцов, один из священных мужей, поставленных для реформы женских обителей. — И я развернул великолепно написанный счет из гостиницы; близость запрятанного комического поэта придала мне смелости. — Во имя и по уполномочию семнадцатого Вселенского собора! — стал читать я. — Да не будут запятнаны руки ни одной христианской весталки одним из тех опасных для нравственности, по-латыни ли или на местном языке написанных сочинений, содержанием которых нанесен уже вред их душе… Благочестивая мать, я не стану оскорблять ваши целомудренные уши именами этих отверженных… Мы с неумолимой строгостью преследуем поддельные чудеса. Там, где будет установлен сознательный обман, виновная — будь она настоятельницей — без всякого снисхождения заплатит за кощунство смертью на костре.

Настоятельница побледнела, как мертвец. Но ей было свойственно невероятное присутствие духа. Она тотчас взяла себя в руки и воскликнула:

— Слава Богу! За то, что наконец Он наводит порядок в Своей святой церкви! — И, любезно улыбнувшись, она вытащила из угла в шкафу изящно переплетенную книжечку. — Эту книжку, — сказала она, — оставил нам один итальянский кардинал, наш гость. Он читал ее перед сном после обеда. А поп, о котором я вам говорила, просмотрев ее, выразил мнение, что это самое непристойное из всего выдуманного с начала времен. Благочестивый отец, я передаю вам в руки эту грязную вещицу. Избавьте меня от нее! — И она подала мне мои собственные фацеции!

Хотя эта неожиданность была скорее злой игрой случая, нежели гнусным замыслом настоятельницы, я почувствовал себя задетым и раздосадованным. Я начинал проникаться ненавистью к маленькой настоятельнице. Ведь наши сочинения — плоть и кровь наши, и я тешу себя мыслью, что я в своих трудах никого не оскорбляю — ни стыдливых муз, ни непогрешимой церкви.

— Хорошо, — сказал я. — Хотелось бы мне, настоятельница, чтобы ты оказалась чиста также и в другом, более существенном вопросе! Поблизости от собора ты пообещала собравшемуся народу чудо с таким базарным криком, что теперь уже не можешь пойти на попятную. Не знаю, благоразумно ли это было с твоей стороны. Не удивляйся, настоятельница, что твое чудо будет изучено! Ты сама потребовала суда!