Конрад Мейер - Амулет

Потрясенный увиденным, я отступил на шаг назад. И тут заметил, что напротив меня, с другой стороны группы, стоит девушка, почти столь же крепкого телосложения, как и каменная герцогиня, — вероятно, уроженка здешних мест. Девушка отбросила белый капюшон на светлые косы и сильную шею, поднялась — погруженная в себя, она увидела меня не раньше, чем я ее, — отерла рукой бежавшие из глаз слезы и собиралась уже удалиться. Вероятно, это была послушница. Я задержал ее и попросил объяснить мне значение изваяния, сказав ей на своем ломаном немецком языке, что я один из чужеземных отцов на соборе. Эти слова, по всей видимости, не произвели на нее впечатления. Она сообщила, что группа изображает старую королеву или герцогиню, основательницу этого монастыря, которая, принося в нем свои обеты, желает принять постриг с обвитой терниями головой и с крестом на плече.

— Говорят, — серьезно продолжала девушка, — она была большой грешницей; она отравила собственного супруга, но была так сильна, что мирское правосудие не могло покарать ее. Тогда Бог коснулся ее совести, и она впала в большую тоску, потеряв надежду на спасение своей души! После долгого и тяжелого покаяния она, желая, чтобы Бог ей простил, велела сделать этот большой и тяжелый крест, который с трудом мог поднять даже самый сильный мужчина ее времени. Она бы пала под его бременем, если бы Матерь Божия милосердно не подняла его вместе с ней, подставив свое небесное плечо.

Девушка рассказывала эту историю не такими словами, а другими, более простыми, даже грубыми. Но их нельзя перевести с варварского языка на нашу литературную тосканскую речь, не становясь мужиковатым и смешным. И с другой стороны, господа, это совершенно не подошло бы к величавому выражению гордых голубых глаз и грубых, но правильных черт лица, которые я видел перед собой.

— Этот рассказ кажется правдоподобным. — заметил я, так как подобный поступок варварской королевы соответствовал нравам конца первого тысячелетия. — Это, может быть, и правда!

— Да, это несомненная истина! — подтвердила девушка горячо, мрачным и убежденным взглядом посмотрев на группу, и вновь собралась уйти. Но я опять задержал ее вопросом: не Гертруда ли она, о которой рассказывал мне сегодняшний мой проводник Анселино из Сплюгена? Она бесстрашно, даже без смущения подтвердила это, и улыбка медленно разлилась по ее смуглому, но уже побледневшему от монастырской жизни лицу. Подумав, она сказала:

— Я знала, что он придет на мой постриг, и пусть будет так. Он забудет меня быстрее, увидев, как упадут мои косы. Раз уж вы здесь, господин, я обращусь к вам с просьбой. Когда Анселино возвратится с вами в Констанц, просветите его насчет того, почему я от него отказалась. Много раз я собиралась рассказать ему, в чем дело, но предпочитала молчать, так как это тайная сделка между мною и Матерью Божией, а тут болтать не годится. Вам же, знакомому с духовными тайнами, я могу сообщить об этом, не совершив предательства. Потом вы передадите Анселино столько, сколько покажется вам нужным для того, чтобы он не считал меня легкомысленной и неблагодарной и чтобы я не осталась у него в памяти такой.

Когда я была еще маленьким ребенком — мне было десять лет, и отец мой уже умер, — матушка моя тяжело и безнадежно заболела. И тогда меня охватил страх, что я останусь в целом мире одна. Из-за этого страха и из-за любви к матушке я принесла обет Непорочной Деве Марии принять постриг на двадцатый год, если Она сохранит жизнь матери примерно до того времени. Так Она и сделала и сохранила жизнь матушки до последнего праздника Тела Христова. В это время как раз Анселино плотничал в монастыре и заодно сколотил гроб и моей матушке. Так как я осталась одна, нечего удивляться, что он мне полюбился. Он славный малый, как почти все итальянцы, скромен и вежлив. К тому же мы могли беседовать друг с другом на обоих языках, потому что мой отец, сильный и храбрый человек, много раз не во вред для себя сопровождал за горы боязливого купца и привез оттуда домой пару-другую итальянских словечек.

Наступал срок моего обета, напоминая мне о себе каждым ударом церковного колокола. Мне на ум приходили разные мысли, например: «Не связывает тебя обет невинного ребенка, не знающего, что такое мужчина и что женщина!» или: «Божья Матерь добра. Она бы безвозмездно подарила тебе твою матушку и без этого!» Но потом я думала: «Дав слово, держи его!» Она сдержала свое, сдержу свое и я. Без верности и веры не мог бы существовать мир.

Теперь, господин, послушайте, что я вам скажу! С той поры как Матерь Божья несла крест, помогая королеве, она с незапамятных времен, заселяя ее монастырь, помогает нести его всем послушницам без разбору. У нее это вошло в привычку; она делает это не думая. Когда мне было девять лет, я собственными глазами видела, как одна хилая девушка из Вайнфельдена, приносившая здесь обет, с невиданной легкостью несла на своем кривом плече тяжелейший крест.

Теперь я говорю Божьей Матери: «Если хочешь меня, забирай! Хотя я — если бы ты была Гертрудой, а я Матерью Божьей, — может быть, не стала бы ловить на слове ребенка. Но все равно — уговор остается уговором! Есть только одна разница. Герцогине с ее тяжелыми грехами было в монастыре легко и хорошо — мне будет холодно и горько. Если ты поможешь мне отнести крест, то облегчишь мне и сердце; иначе случится несчастье, Матерь Божья! Если же не можешь ты облегчить мне сердце, дай мне лучше, на мой стыд, упасть перед всеми на землю».

Видя, как эти тяжелые мысли удручают Гертруду, я сказал ей в утешение с лукавой улыбкой:

— Ловкая и разумная девушка найдет выход из трудного дела!

Ее голубые глаза вспыхнули от гнева.

— Не думаете ли вы, господин, что я стану мошенничать? Помоги мне Бог Отец, Сын и Святой Дух в последний мой час за то, что я честно понесу крест, собрав все свои силы! — И она порывисто подняла руки, точно уже несла его.

Я, как истинный флорентиец, с чувством эстетического удовольствия посмотрел на эти стройные и сильные девичьи руки. Она заметила это, нахмурилась и, негодуя, повернулась ко мне спиной. Затем, когда она ушла, я уселся в исповедальне, опустил голову на руку и стал думать — конечно, не о варварской девушке, а о римском классике. Вдруг меня охватил восторг, и я громко воскликнул:

— Спасибо вам, бессмертные! Любимец музы комедийной подарен миру! Плавт найден!

Друзья, само стечение обстоятельств помогало мне. Не знаю, Козимо, что ты думаешь о чуде. Сам я терпеть не могу людей, которые там, где необъяснимое явление собирает вокруг себя кучу суеверий, или во все полностью верят, или все так же полностью отвергают. Я подумал, что тут можно было найти и то и другое: и неясности, и обман.