Конрад Мейер - Амулет

Он вытащил из кармана рукопись и развернул ее.

— Вступление, где я немножко философствую о разных вещах, я пропускаю… «Когда я, Рудольф Вертмюллер, умру…» Ну, это, впрочем, тоже сюда не относится. — Он перевернул страницу. — Здесь: «Замок и имение Эльгг, приобретенные на честные сбережения, сделанные мною во время последнего похода, переходят как майорат по завещанию к моему семейству» — и так далее. Засим: «Ввиду того что в этом владении имеются хорошее, но запущенное охотничье угодье и оружейная палата, составленная из трофеев вышеупомянутой кампании, я выражаю свою волю, чтобы после моей смерти мой двоюродный брат, пастор Вертмюллер, принял на себя заботу об этом замке и имении, поселился там, привел в порядок угодье, пополнил оружейную и вообще во всех отношениях свободно распоряжался этим имуществом вплоть до самой своей смерти, при условии, чтобы сие духовное лицо отказалось от занимаемой им должности в Ютиконе и передало ее Пфаненштилю, кому я отдаю свою крестницу Рахель Вертмюллер в жены, конечно, не без согласия ее отца и с тремя тысячами цюрихских гульденов, которые я завещаю сей девице завернутыми в мое благословение». Уф, — перевел дух генерал, — ну и предложения! Этот проклятый немецкий язык!

Пастор как человек разумный — если не считать его злополучной страсти — тотчас понял, что генерал открывает ему единственный и к тому же в высшей степени приятный выход из создавшегося для него постыдного положения. Он подал злодею и благодетелю руку с оттенком растроганности, а тот потряс ее со словами:

— Если поход закончится для меня благополучно, то тебе, брат, и от этого не будет ущерба! Я устрою дело так, как если бы я умер, и водворю тебя в качестве моего собственного душеприказчика в Эльгге.

Ютиконцы слушали, навострив уши, так как чувствовали, что теперь их черед получать дары.

— Я завещаю ютиконцам… — продолжал генерал, и его карандаш загулял по бумаге, которую он держал в левой руке, ибо он тут же набрасывал этот параграф, внушенный сложившимися обстоятельствами, — ютиконцам я завещаю тот угол моего поместья, который клином врезается в общинный лес у Волчьей тропы, состоящий на две трети из хвойного леса и на одну треть из буков; таким образом, оба пограничных камня общинной земли впредь должны соединяться между собой прямой линией с соответствующим для меня ущербом. Сегодня же — даю честное слово перед свидетелями — эта приписка будет окончательно оформлена за моей подписью, при условии, однако, что выстрел в ютиконской церкви, о котором ходят какие-то неподтвержденные слухи, будет отнесен к числу вещей, никогда не случавшихся. Да будет он покрыт вечным молчанием, каковое ютиконцы обязуются хранить клятвенно как в этой жизни, так и после смерти, не исключая и последнего дня на Страшном суде.

Крахгальдер, казалось, пребывал во время этого сообщения в полном спокойствии, только ноздри его слегка раздувались, черты же лица его оставались невозмутимыми, да еще пальцы у него слегка изогнулись, как будто в намерении крепко зажать в руке подарок.

— Господин генерал, видит Бог! — воскликнул он и поднял руку для клятвы.

Но Вертмюллер прибавил еще:

— В противном случае, если молчание будет нарушено, я по возвращении из предстоящего похода намерен отменить и уничтожить это свое завещание. Если я буду лишен этой возможности по причине наступившей смерти, то клянусь объявиться среди ютиконцев в виде духа и в наказание за клятвопреступление прохаживаться взад-вперед по их улице между двенадцатью и часом ночи. Ну что, Крахгальдер, беретесь ли вы выполнить эти условия?

— Мы были бы дураками, если бы открыли рты.

— А ваши жены?

— Об этом уже мы позаботимся сами, — спокойно сказал старый крестьянин и сделал выразительный жест рукой.

— Ну, Крахгальдер, представьте себе, что я вернулся из своего похода, — сказал дружелюбно генерал, — и вот мы сидим с вами на моей веранде, я кладу вам руку на плечо, как сейчас, мы пьем вино и болтаем о разном. И тут я как бы мимоходом замечаю: «А выстрел-то здорово тогда прогремел!»

— Какой выстрел? Что вы мелете, господин генерал! — воскликнул церковный старшина, полный негодования; как ни забавно, оно было вовсе не притворным, а, напротив, совершенно искренним.

Вертмюллер довольно усмехнулся.

— Теперь по домам, господа, — обратился старшина к своим спутникам, — и во избежание несчастья через четверть часа всей деревне должно сделаться известным, что тот выстрел… я хочу сказать, что мы сегодня услышали прекрасную проповедь. — Он пожал пастору руку. — А вам, генерал, я подаю эту руку, чтобы скрепить наш уговор.

— Подождите, — обратился к ним генерал, — я хочу, чтобы вы стали свидетелями того, как счастливый отец соединит руки двух молодых людей. Викарий должен быть где-то здесь, поблизости. Если глаза меня не обманули, я видел издали, как он перескакивал через забор, и таким прыжком, какого я от него никак не ожидал.

— Рахель, сюда, скорее! — крикнул пастор через открытые двери во внутренние комнаты.

— Сейчас, отец, — послышался ответ, но не из комнаты, а снаружи, из беседки.

Генерал быстро выглянул в окно и увидел сквозь листву обоих молодых людей. Наконец Рахель с легкой досадой на лице вышла из-под густой листвы, ведя за собой Пфаненштиля. Они вместе вступили на небольшую круглую площадку, обсаженную плодовыми деревьями, под самыми окнами пасторского кабинета, откуда выглядывали генерал и любопытствующие церковные старшины.

Девушка держала в своей ловкой руке иголку и на глазах у всех прикрепляла болтавшуюся на платье Пфаненштиля пуговицу. Она, нисколько не смущаясь, доделала свою работу. Лишь после того, как нитка была закреплена, она подняла свои карие глаза, в которых веселость боролась с серьезностью, и, пристально глядя на своего забавного гения-покровителя, бросила ему слова:

— Крестный, за короткое время вы чуть не довели до полного расстройства и не погубили господина викария; поневоле мне приходится приводить его в порядок, чтобы он мог предстать в нормальном виде перед Богом и людьми. Но скажите, что вы сделали с его верхней пуговицей, которую мне пришлось заменить отцовской? Возвратите ее по принадлежности или… — И она подняла иголку с такой решимостью и угрозой, что все мужчины разразились громким смехом.

Через несколько минут Пфаненштиль и Рахель предстали перед священником, и он обручил и благословил их. Когда же церковные старшины разошлись по домам, почтенный пастор не преминул прочесть своему зятю нотацию:

— Что это такое, господин викарий? Крадетесь мимо церкви, потом эти оборванные пуговицы… Где уважение к своему сану?

Затем он повернулся к генералу: