Конрад Мейер - Амулет

— Так, вот одна парочка. Ну, братец, а теперь другая: давайте-ка сюда!

Он залез к генералу в карман, вытащил оттуда пистолет с тугим спуском, вынул затем из собственного кармана другой с легкой пружиной и стал их сравнивать.

Ютиконский выстрел был обречен на забвение и превратился в предание, блуждающее подобно бесприютному призраку и по сей день по чудным берегам озера. Впрочем, даже если бы ютиконцы и проболтались, генерал не смог бы лишить своего завещания силы, ибо ему уже не было суждено вернуться. Гибель его была жуткой и внезапной. Однажды в сумерках он въехал со своей свитой в маленький немецкий городок. Остановившись в единственной плохой гостинице, позвал к себе старшину и отдал приказ о реквизициях. Два часа спустя его уложил в постель внезапный припадок болезни, а ровно в полночь душа генерала рассталась со своим телом.

На закате жаркого солнечного дня группа начитанных флорентийцев собралась насладиться вечерней прохладой в обществе Козимо Медичи, так называемого «отца отечества». Над их головами темнело чистое вечернее небо. Среди сидевших выделялся седовласый старик, к которому было приковано внимание собравшихся. Странное, двойственное впечатление оставляло его одухотворенное лицо: тень пережитой печали легла на ясный лоб и уголки рта, привыкшие к улыбке.

— Поджио, — произнес среди воцарившегося молчания Козимо Медичи, — на днях я листал книжечку твоих фацеций [4] Фацеция — шуточный рассказ, жанр западноевропейской городской литературы, распространенный в эпоху Возрождения. . Разумеется, я знаю ее наизусть, что крайне досадно, так как я уже не могу почувствовать ни любопытства, ни удивления, читая твои обороты. Но ты ведь наверняка исключил из окончательного издания книжечки какие-нибудь занимательные истории? Подумай хорошенько! Преподнеси нашему дружескому кружку, где понимают намеки и прощают самые дерзкие шутки, одну из твоих неизданных фацеций. Рассказывая, ты забудешь о своем горе!

Это горе, на которое намекал Козимо, причинил старому Поджио, ныне секретарю Флорентийской республики, а также секретарю пяти пап, сперва священнику, позже — женатому человеку, один из его сыновей, одаренных бездельников. Несчастный опозорил отца поступком, который граничил с грабежом и воровством и, сверх того, причинил вступившемуся за сына бережливому Поджио чувствительный материальный ущерб.

После непродолжительного раздумья старик ответил:

— Эти или им подобные выходки, Козимо, надевают, как венок, лишь на темные волосы — седые волосы они не красят. — Он улыбнулся и, вздохнув, продолжил: — И только с неохотой я возвращаюсь к подобным юношеским забавам, как бы по существу своему ни были они невинны. Теперь я по своему сыну вижу, в какую невыносимую дерзость, даже бесчестье превратились непринужденность моей точки зрения и снисходительность моего понимания жизни.

— Поджио, да ведь это проповедь! — прервал его один юноша. — Ты истинный проповедник — ты, вернувший миру комедии Плавта!

— Спасибо за предостережение! — воскликнул несчастный отец, стараясь взять себя в руки. Он и сам считал неловким обременять хозяев и гостей своим личным горем. — И спасибо за напоминание! «Находка Плавта» и будет фацецией, которую я вам сегодня расскажу.

— Я бы охотнее назвал ее «Похищением Плавта», — бросил какой-то насмешник.

Но Поджио, не удостоив его взглядом, продолжал:

— Мне бы хотелось, друзья мои, позабавить вас, а вместе с тем и показать, как несправедливы упреки завистников, утверждающих, будто я неблагородным, даже предосудительным образом присвоил себе тех классиков, которых когда-то нашел. Нет ничего лживее.

Собравшиеся заулыбались. Сначала Поджио держался серьезно, но наконец улыбнулся и сам. Ему, знатоку человеческого сердца, было известно, что предвзятое мнение трудно опровергнуть.

— Итак, моя фацеция, — начал Поджио, — повествует о двух крестах, тяжелом и легком, и о двух варварских монахинях, послушнице и настоятельнице. Я приступаю к рассказу. В те дни, светлейший Козимо, когда мы отсекали лишние головы у нашей святой церкви, превратившейся в гидру, я находился в Констанце и трудился во благо Вселенского собора. Досуг же свой я делил между посещением забавных комедий и — при случае — поиском рукописей в окрестных монастырях.

Изучая разные следы и зацепки, я сделал предположение, что в одном соседнем женском монастыре в руках варварских монахинь находится рукопись Плавта, куда она могла попасть из опустевшего бенедиктинского монастыря в качестве наследства или залога. Плавт! Подумай, покровитель мой, как много это говорило в то время, когда существовали лишь немногие фрагменты произведений великого римского драматурга, разжигающие любопытство! Поверишь ли, я утратил сон; я знаю, ты разделяешь и поддерживаешь мое восхищение развалинами павшего, более великого мира! Если бы я только мог все бросить и поспешить туда, где бессмертный писатель, вместо того чтобы увеселять мир, тлел в безвестности! Но в те дни всех занимал вопрос о выборе нового папы, и Святой Дух уже начал обращать внимание собравшихся отцов на заслуги и добродетели Оттона Колонны, причем от этого ничуть не уменьшилась необходимость в постоянной беготне и поездках его приверженцев и слуг, к которым относился в том числе и я.

Таким образом, случилось следующее. Ничтожный и бесчестный искатель, к сожалению наш соотечественник, в присутствии которого я случайно обронил необдуманное слово о возможности столь потрясающей находки, опередил меня и — неловкий! — не заполучил рукопись, но поселил в настоятельнице монастыря недоверие и обратил ее внимание на сокровище, которым она, сама о том не догадываясь, обладала.

Наконец, освободившись от дел, я уселся — несмотря на предстоящие выборы папы — на быстрого мула, оставив приказание по наступлении мирового события послать ко мне гонца с известием. Погонщиком моего мула был приехавший из Кура в Констанц ретиец по имени Анселино из Сплюгена. Он без раздумий согласился на мое первое предложение, и мы сошлись на невероятно ничтожной сумме.

Настроение у меня было превосходное. Синева неба, летний воздух, наполовину смешанный со свежим, почти холодным северным ветром, недорогое путешествие, предстоявшее мне наслаждение трудами классика — все это настраивало меня на веселый лад. Мой спутник Анселино из Сплюгена, наоборот, предавался — как мне казалось — тягостным размышлениям.

Радуясь сам, я постарался и ему поднять настроение; чтобы развеселить Анселино из Сплюгена, я стал загадывать ему всякие загадки, главным образом из библейской истории, хорошо известной простонародью.