Конрад Мейер - Амулет

Густав обвел собравшихся осуждающим взором, и тут разразилась гроза. Странно: король, по-видимому, раздраженный несоответствием этих высокомерных фигур и великолепных доспехов и низостью бьющихся под ними сердец, умышленно выбирал самые грубые, мужицкие обороты речи, обычно ему несвойственные:

— Разбойники все вы и воры, от первого и до последнего! Устыдитесь! Вы обкрадываете ваших земляков и единоверцев! Меня тошнит от вас! У меня сердце обливается желчью! Я истощил свою казну в борьбе за вашу свободу. Сорок тонн золота — и не взял от вас столько, сколько нужно, чтобы сшить себе рейтузы! Да я бы скорее готов был нагишом проехать, чем одеть себя на немецкие деньги! Вам я отдавал все, что попадало мне в руки, себе и свиного хлева не оставил.

Такими грубыми и резкими словами ругал король всю эту знать. Затем, переменив тон, он стал хвалить храбрость этих господ, безупречность их поведения на поле битвы и несколько раз повторил:

— Вы храбры, да, вы храбры! На ваше умение сражаться пожаловаться нельзя.

Но вслед за этим последовала вторая, еще более резкая вспышка гнева.

— Если вы намерены бунтовать против меня, — бросил он им вызов, — то я подниму своих финнов и шведов и пойду на вас!

Он закончил речь христианским увещеванием и просьбой поразмыслить над полученным уроком. Полковник Эрлах смахнул рукой слезу. Присутствующие сделали вид, что все это их не слишком задевает, однако стали держаться заметно скромнее. Некоторые казались взволнованными, даже растроганными. Немецкий нрав переносит грубую честную брань лучше, чем вялую проповедь или тонкую, язвительную насмешку.

Тут Лауэнбург позволил себе обронить бессовестные слова:

— Что за охота его величеству гневаться из-за пустого дела? Чем мы провинились, господа? Тем, что облегчили немножко карманы наших подданных!

Густав побледнел и кивнул палачу, стоявшему за дверьми.

— Положи этому господину свою руку на плечо, — приказал он ему.

Палач приблизился, но не решался исполнить приказание, ибо герцог выхватил шпагу из ножен; среди собравшихся послышался угрожающий ропот. Густав обезоружил Лауэнбурга и переломил его шпагу, пригнув ее клинок к своей ноге. Затем, взяв широкую руку палача, он силой положил ее на плечо Лауэнбурга, словно оцепеневшего, и, продержав ее там некоторое время, произнес:

— Ты, имперский государь, негодяй, и я не смею с тобой расправиться, но рука палача да будет над тобой!

Затем он повернулся и вышел, а палач размеренным шагом последовал за ним. Пажа Лейбельфинга, который был оттеснен плотно стоявшими баронами в оконную нишу, прикрытую тяжелой занавесью с гигантскими кистями, все это происшествие сначала веселило, вызывая неудержимый смех. После кончины Коринны, потрясшей и облегчившей его душу одновременно, все эти знатные господа представлялись пажу действующими лицами комедии. Так иной раз мальчик слушает с удовольствием, подавляя в себе смех, как отец, под защитой которого он находится и перед силой и влиянием которого преклоняется, распекает в его присутствии забывшего свои обязанности слугу. Но при первом слове, произнесенном Лауэнбургом, паж содрогнулся от жуткого сходства голоса этого человека со своим собственным: та же звучность, та же ясность и металлические нотки. И этот страх перешел в ужас, когда после ухода короля Лауэнбург расхохотался неестественным смехом и произнес резкие слова:

— Он ругался, как конюх, этот шведский мужик! Черт побери, ну и разозлили мы его сегодня! Да здравствуют немецкие вольности! Ну что, сыграем сегодня партию у меня в палатке, братец? Я велю раскупорить бочонок винца.

И он правой рукой взял под руку одного из князей, стоявших рядом с ним. Но тот вежливо высвободил руку и ответил со сдержанным поклоном:

— Сожалею, ваша милость, я уже приглашен.

Обратившись к другому соседу, Лауэнбург еще более весело и настойчиво стал звать его к себе:

— Ты мне не смеешь отказать, товарищ. Ты передо мной еще в долгу!

Тот повернулся к нему спиной без лишних слов. Сколько герцог ни возобновлял своих попыток, с каждым разом он получал все более короткий и резкий отпор. Перед его шагами и движениями отступали, и помещение пустело. В конце концов он остался один посредине покинутого всеми зала. Ему стало ясно, что отныне товарищи будут сторониться его. Лицо герцога исказилось. Заклейменный, он в бешенстве сжал кулак и, подняв его, погрозил им судьбе или королю. Паж не смог разобрать, что пробормотал при этом герцог, но выражение его лица было настолько дьявольским, что паж чуть не упал в обморок.

Под вечер того же дня, столь богатого событиями, королю доложили о прибытии парламентера от герцога Фридландского. Дело могло касаться либо погребения павших при последней схватке, либо соглашения по какому-нибудь другому вопросу, как водится между двумя стоящими друг против друга войсками. Паж провел офицера в приемную, как раз в то время пустовавшую, и попросил его подождать здесь, пока о нем доложат королю. Но посланец, худощавый человек с желтым лицом, остановил пажа, сказав, что ему хотелось бы отдохнуть минуту после быстрой верховой езды. Опустившись небрежно на стул, он сказал пажу, продолжавшему стоять перед ним:

— Ваш голос кажется мне знакомым, — мимоходом заметил он, — прошу вас сообщить мне ваше имя.

Лейбельфинг, уверенный, что ему никогда прежде не приходилось видеть этого холодного и повелительного лица, непринужденно ответил:

— Я паж короля. Лейбельфинг из Нюрнберга, к вашим услугам.

— Город, славящийся своим искусством, — равнодушно заметил офицер. — Доставьте мне удовольствие, молодой человек, примерьте вот эту перчатку. В юности иезуиты, мои воспитатели, привили мне как знак смирения и услужливости привычку, которая теперь плохо увязывается с моим капитанским чином, — поднимать все оброненные на дороге предметы.

Он вытащил из кармана кожаную перчатку для верховой езды, какие в то время были в моде. Но только перчатка эта отличалась исключительным изяществом и необычайно малыми размерами, так что девять десятых солдат разорвали бы ее по швам при первой попытке натянуть на пальцы.

— Я поднял ее при входе, на первой ступени лестницы.

Лейбельфинг, несколько задетый повелительным тоном капитана, взял все же перчатку и натянул на тонкие пальцы. Она села как влитая. Капитан многозначительно улыбнулся и сказал:

— Она ваша.

— Нет, капитан, — ответил несколько озадаченный паж. — Я не ношу перчаток из такой тонкой кожи.

— Ну тогда верните ее мне! — И капитан снова взял перчатку.

Затем он медленно поднялся со стула и поклонился, ибо в это время вошел король. Последний сделал несколько шагов с выражением изумления на лице и затем неуверенно обратился к гостю: