Конрад Мейер - Амулет

На этом герцог откланялся.

Паж, у которого от подслушанного разговора волосы на голове стали дыбом, успел заметить, как Густав опустился в кресло и принялся играть перчаткой. На этом Лейбельфинг отвел глаза от скважины, шатаясь, вернулся к себе в комнату и бросился на колени возле постели, моля небо спасти своего героя, для которого в одном его, пажа, присутствии — как полагал герцог Фридландский и как сам паж готов был уже считать — могла таиться гибель. «Чего бы мне это ни стоило, — клялся полный отчаяния паж, — но я отстранюсь от него, я избавлю его от себя, лишь бы моя злосчастная близость не привела его к гибели».

Пажа не позвали, и он пробрался снова к королю лишь в обычные часы досуга. Часы эти прошли в большей своей части в безразличных разговорах, если не считать, что король как-то мимоходом заметил:

— Где это ты пропадал сегодня около полудня, Лейбельфинг? Я тебя звал, а тебя не было.

Паж ответил честно, что, чувствуя после утренних сцен потребность освежиться, он вскочил на коня, поскакал по направлению к лагерю Валленштейна и подъехал к нему почти на расстояние пушечного выстрела. Пажу хотелось навлечь на себя дружеский упрек короля, но такового не последовало. Наконец пробило десять часов. Тут Густав вынул рассеянным движением перчатку из кармана и, рассматривая ее, сказал:

— Это не моя. Не ты ли ее потерял, а я по ошибке засунул в свой карман? Дай-ка примерить. — Он схватил как бы играючи левую руку пажа и натянул перчатку на тонкие пальцы. — Впору.

Тогда паж бросился перед королем на колени и схватил его за руки, обливая их слезами.

— Прощай, мой повелитель, ты для меня все! Да хранит тебя Господь! — И, быстро вскочив, он, как безумный, бросился вон из комнаты.

Густав поднялся и стал звать его назад. Но в это время до него уже донесся стук копыт скачущей лошади, и — странно сказать — ни ночью, ни на следующий день король не отдавал приказа провести расследование относительно бегства своего пажа. Правда, дел у него было полно, так как он принял решение сняться с лагеря из-под Нюрнберга.

Лейбельфинг не сдерживал стремительного бега своего коня, тот сам утомился, достигнув границы лагеря. К этому времени улеглись и взволнованные чувства всадника. Месяц ярко светил; было светло как днем; конь шел шагом. Обдумав услышанный разговор, который вынудил пажа покинуть короля, беглец вдруг осознал, кто его двойник. Это был Лауэнбург. Не пришлось ли пажу стать свидетелем того, как этот человек грозил кулаком в ответ на решение королевского правосудия? Разве голос герцога, навлекшего на себя кару, не звучал, будто его собственный? Разве сам паж не заметил даже в ту ужасную минуту малых размеров сжатого герцогского кулака? Без сомнения, Лауэнбург задумал месть. И в эти-то часы жуткого преследования короля паж сам бежит от своего повелителя, над которым нависла угроза. Сжимавшая его сердце бесконечная тревога за самое для него дорогое существо теперь, при мысли о потере его, заставила его разрыдаться. Часовой, шведский мушкетер с поседелыми усами, увидев плачущего молодого всадника, усмехнулся, а затем добродушно спросил: «Верно, скучаете по дому, господин?» Лейбельфинг овладел собой и, продолжая медленно ехать дальше, решил с отвагой, свойственной ему от природы и закаленной в боях, не покидать войско. «Король снимется с лагеря, — сказал он себе, — я пристроюсь к одному из полков и во время переходов останусь незамеченным, а там — битва!»

В это время он заметил полковника, объезжающего лагерь. Месяц сиял так ярко, что можно было читать рукопись. Поэтому паж при первом же взгляде узнал в полковнике друга своего отца, Аке Тотта. Паж подъехал на своем рыжем коне к полковнику с левой стороны. Полковник, которому в последнее время часто доводилось бывать на передовых позициях, внимательно посмотрел на молодого всадника.

— Либо я ошибаюсь, либо я в самом деле видел, хотя и на некотором расстоянии, как вы ехали в качестве пажа верхом рядом с королем. Ну да, теперь я вас узнаю, хотя вы и кажетесь бледным, как луна, и печальным. — Затем, пораженный внезапным воспоминанием, он прибавил: — Не из Нюрнберга ли вы и не родня ли покойному капитану Лейбельфингу? Вы страшно похожи на него или, вернее, на его дочь Густу, разъезжавшую до пятнадцати лет вместе с нами верхом. Впрочем, лунный свет обманчив. Сойдемте с коней. Вот моя палатка. — И он передал лошадей — свою и Лейбельфинга — подбежавшему слуге, встретившему своего повелителя добродушной и глупой улыбкой.

— Пожалуйста, будьте как дома, — сказал старик, предлагая пажу походный стул и опускаясь сам на свое жесткое ложе.

Два светильника, прикрытые от ветра стеклянными колпаками, бросали на них свой дрожащий свет.

Тут полковник без церемоний запустил пажу в волосы свою широкую ладонь. На обнажившемся лбу показался старый, но глубоко врезавшийся шрам.

— Густа, глупая, думаешь, я забыл, как венгерский жеребец перебросил тебя через свою голову так, что ты полетела по воздуху? Мы все трое подобрали тебя, рыдающая мать, отец, бледный как привидение, и я сам, не на шутку перепуганный. Бравым был солдатом покойный Лейбельфинг, мой лучший начальник и закадычный друг. Только немножко шальной, как и ты, вероятно, Густа. Черт побери, дитя, сколько ты уже живешь подле короля? Выглядишь ты, впрочем, точь-в-точь как мальчишка. Сбрила себе, небось, белокурые кудряшки на затылке? Ну, ну, не воображай только, что ты единственная женщина в лагере. Взгляни на Иакова, моего денщика. — Тот как раз вошел с бутылками и стаканами. — Такой же мужчина, как и ты. Не бойся, Густа. Его невозможно было научить ни единому немецкому слову — для этого он слишком глуп. Но женщина честная до мозга костей и богобоязненная. И страшная какая! Впрочем, история эта самая простая. Семеро деток, кормилец пал, жена заняла его место. Лучше слуги не придумаешь. Я не смог бы без него обойтись!

Паж разглядывал слугу, а полковник продолжал рассуждать:

— Ловкая штука, Густа! Ты разыграла настоящую драму и бог весть чего себе вообразила, но ни одна живая душа об этом не догадалась. Ты недовольна? Сдерни король с тебя личину, он бы только сказал: «Убирайся отсюда, глупая девчонка!» — и через минуту думал бы уже о другом. А вот если бы королева тебя разоблачила? Брр!.. Вот я и говорю: не следует целовать детей. Такой поцелуй тлеет, тлеет, да и вспыхнет снова спустя годы… А что правда, то правда: король как-то взял тебя с моих рук, крестница, и поцеловал тебя… Ты ведь была бойким и красивым ребенком.

Паж ничего не помнил об этом поцелуе, но ощутил его на лице и густо покраснел.

— Ну, сорванец, что же дальше? — Полковник на минуту задумался. — Что там думать: я уступаю тебе свою вторую палатку. Ты станешь моим ординарцем, дашь мне честное слово не бежать и будешь состоять при мне до заключения мира. А там я отвезу тебя к себе домой в Швецию. Я одинок. Оба мои младших сына, Аксель и Эрик, — он смахнул слезу, — погибли за короля и отечество. Оставшийся в живых старший сын — священник в прибыльном приходе. Выбирай между нами обоими.