Конрад Мейер - Амулет

Король, войдя в комнату госпожи Ментенон, властным движением руки распахнул окно — ему всегда не хватало свежего воздуха. В комнату ворвался сырой осенний воздух, и нежная женщина поплотнее закуталась в свои одежды.

С некоторых пор Людовик XIV подолгу сидел у женщины, которая стала предметом его старческого увлечения. Часто он появлялся у нее еще до наступления вечера и оставался, пока не накрывали к ужину. И если он при этом не работал с министрами подле своей скромной подруги, которая оставалась внимательной и молчаливой слушательницей, если погода не позволяла ему совершить прогулку или выехать на охоту, если концерты слишком приедались, то нелегко было придумать, чем занимать и развлекать монарха в течение нескольких часов. Дерзкая муза Мольера, нежности и обмороки госпожи Лавальер, смелое поведение и оригинальные остроты госпожи Монтеспан и многое другое отжило свой срок и утратило для Людовика привлекательность. Король стал воздержанным, почти скромным и теперь любил проводить время с женщиной, которая любила сдержанность и полумрак.

Услужливая, льстивая, она сумела стать ему необходимой; к тому же, несмотря на свои годы, она была еще полна изящества. Правда, у нее была в характере свойственная гувернантке склонность вмешиваться в личные дела других людей, находившая выражение в Сен-Сире, среди благородных девиц, которых она там воспитывала. Но в присутствии повелителя она скромно подчинялась его мудрости, так что если Людовик молчал, то и она не произносила ни слова, особенно в такие дни, как сегодня, когда почему-то отсутствовала молодая жена внука короля, забавнейшее существо на свете, которое вносило всюду оживление и смех своими детскими выходками и нежным голоском.

Ввиду всех этих обстоятельств госпожа Ментенон не без некоторой тревоги прислушивалась к приближающимся шагам короля. Но она успокоилась, когда по хорошо знакомым ей чертам лица заметила, что король, по-видимому, пребывает в приподнятом настроении. Очевидно, Людовик сам собирался рассказать ей что-то, и притом забавное.

Наконец король закрыл окно и уселся в кресло.

— Сударыня, — начал он, — сегодня днем отец Лашез привел ко мне отца Телье, своего преемника.

Отец Лашез был в течение многих лет духовником короля. Людовик не соглашался отпустить престарелого иезуита, невзирая на его глухоту и дряхлость. Как это ни странно, но в силу каких-то неопределенных опасений король не решался взять духовника из другого ордена, кроме иезуитского, а потому охотнее держал подле себя этого дряхлого, но все же почтенного человека, чем молодого и более честолюбивого члена ордена Иисуса. Однако все имеет свои пределы: отец Лашез явно быстрыми шагами приближался к могиле, и Людовик все же не хотел стать виновником смерти своего духовного отца.

— Сударыня, — продолжал король, — мой новый духовник не обладает ни красотой, ни осанкой. Лицом он похож на волка. Вид у него, конечно, отталкивающий, но мне его рекомендовали как человека строгого по отношению к себе и другим, так что ему можно доверить свою совесть. А ведь это самое главное.

Маркиза не любила иезуитов, которые мешали ее браку с его величеством и которые, пользуясь своей растяжимой моралью, заявляли, что в данном случае для сожительства с королем не нужно никакого таинства. И потому она охотно доставляла неприятности благочестивым отцам, если могла их чем-нибудь уколоть. Теперь она молчала, и ее глаза с грустью были устремлены на супруга, пока она внимательно выслушивала его рассказ.

Король скрестил ноги и, рассматривая игру бриллианта на пряжке одного из своих башмаков, небрежно сказал:

— Этот Фагон! Он становится невыносимым! Бог знает, что он себе позволяет!

Фагон был престарелым лейб-медиком короля и пользовался покровительством маркизы. Оба весь день проводили в его обществе и на случай, если король умрет раньше них, уже выбрали себе убежище. Она — Сен-Сир, он — ботанический сад. Здесь они решили похоронить себя после смерти своего повелителя.

— Фагон чрезвычайно привязан к вам, — сказала маркиза.

— Не спорю, однако он все-таки слишком много себе позволяет, — ответил король, наморщив лоб.

— Что же случилось?

Король стал рассказывать. Сегодня на аудиенции он спросил своего нового духовника Телье, находится ли он в родстве с семьей канцлера Телье. Смиренный отец ответил отрицательно и откровенно признался, что он сын крестьянина из нижней Нормандии. Фагон стоял недалеко от них, у окна, оперев подбородок на свою бамбуковую трость. Оттуда, за согнутой спиной иезуита, он вполголоса, но достаточно явственно прошептал: «Скверный!»

— Я погрозил Фагону пальцем, — сказал король.

— За такой честный ответ Фагон не стал бы бранить патера. Очевидно, у него были другие причины, — благоразумно заметила маркиза.

— Пусть даже так, сударыня, но все-таки это было непозволительно. Добрый отец Лашез, уже окончательно оглохший, ничего, правда, не слышал, но я уловил вполне отчетливо то слово, которое прошептал Фагон.

Маркиза с улыбкой заключила, что Фагон употребил выражение более сильное. Король тоже улыбался. Он с ранних лет взял за правило, которое соблюдал до конца своей жизни, будучи, впрочем, склонен к этому и по натуре, — никогда, даже в рассказе, не употреблять грубых, недостойных короля выражений.

В высокой комнате стало темно. Когда лакей поставил на стол два подсвечника и удалился, то вдруг оказалось, что тут есть еще кто-то: тихо вошедший человечек с очень странной внешностью, уродливый и в то же время внушающий почтение. Это был маленький старик с горбатым искривленным телом. Высохшими руками и подбородком он опирался на длинную бамбуковую трость с золотым набалдашником. Своим бледным лицом с голубыми глазами он напоминал привидение. Это был Фагон.

— Государь, я попросту назвал его мерзавцем и негодяем, и это чистейшая правда, — сказал он слабым, дрожащим от волнения голосом, почтительно поклонился королю и отвесил галантный поклон маркизе. — Государь, если я так обошелся в вашем присутствии с духовным лицом, то либо я не могу сдержать возмущения, когда сталкиваюсь с подлостью, либо почтенный возраст позволяет мне говорить правду. Вы думаете, что меня возмутили только эти ужимки Телье, когда он заискивал и извивался перед вами, государь, и на ваш милостивый вопрос о его родне в чванном самоуничижении подчеркнул свое ничтожество? «Что вы, ваше величество! — передразнил Фагон патера. — Я в родне с таким знатным господином? Куда мне! Я сын совершенно простого человека, мужика из нижней Нормандии. Совсем простого мужика!..» Уже эти недостойные слова о собственном отце, это льстивое, притворное, насквозь лживое смирение, эта глубокая фальшь — всего это было вполне достаточно, чтобы назвать его негодяем. Но тут было еще нечто другое, отвратительное и гадкое, за что я отомстил. К сожалению, только словами. Я мстил за злодеяние, за преступление, которое вследствие неожиданной встречи с этим коварным волком снова встало у меня перед глазами. Государь, этот злодей убил благородного мальчика!