Конрад Мейер - Амулет

Я был другого мнения и не скупился на убеждения. Я настойчиво требовал, чтобы он немедленно забрал мальчика от иезуитов, ибо затаенная ненависть и скрытая злоба должны были распространиться по всему ордену, ища себе жертву, и легко могли найти ее в лице невинного мальчика. Маршал с изумлением смотрел на меня, словно я сошел с ума. Откровенно говоря, маршал либо недалекий человек, либо он хотел сдержать свое слово, пусть даже пожертвовав своим ребенком.

— Послушайте, Фагон, — заявил он мне. — Какое отношение имеет Жюльен к этой истории, случившейся в провинции? Разве есть тут хоть какая-нибудь связь? Впрочем, если отцы будут несколько строже с ним, это не повредит. Вы сильно его избаловали. Забирать теперь мальчика от иезуитов будет неблагородно. Начнутся разговоры, станут доискиваться причин, может быть, раскопают всю историю, и я окажусь в положении человека, нарушившего свое слово.

Маршал видел только свою честь, не думая о ребенке, которого он при жизни, может быть, ни разу не удостоил нежного взгляда. Мне хотелось отколотить его этим костылем за его благородство.

Случилось то, что должно было случиться. Незаметно, не сразу, отцы-профессора стали прижимать мальчика, которого ненавидели как сына человека, оскорбившего орден. Не все они знали эту грязную историю и лучшим из них она меньше всего была известна, но все знали одно: маршал Буфлер оскорбил их, нанес им вред — и все его ненавидели.

По отношению к Жюльену исчезла не только всякая предупредительность, но и простое внимание, которого требовала справедливость. Ребенок страдал. Каждый день и каждый час его унижали. Не открытым порицанием и уж конечно не руганью. Они делали свое дело тонко: просто перестали дружески поддерживать Жюльена. Подталкиваемый честолюбием, отчаявшийся ребенок стал меньше спать и губил свое здоровье. Мне не хочется говорить об этом. Это меня слишком возмущает…

Фагон сделал паузу и вздохнул. Король воспользовался перерывом и спокойно заметил:

— Фагон, мне представляется сомнительным, чтобы все это соответствовало действительности. Молчаливый заговор ученых и разумных людей против ребенка, злобная ненависть целого общества против такого, в сущности, безопасного человека, каким является маршал, который к тому же рыцарски обошелся с обществом… Тебе все это мерещится, Фагон. Кто знает, может быть, у тебя, кроме унаследованного предрассудка против ордена, имеется к нему еще и личная вражда.

— Кто знает… — пробормотал Фагон.

Он побледнел, насколько еще мог бледнеть, и глаза его вспыхнули. Маркиза испугалась и тихонько толкнула старика в локоть, но он не почувствовал ее прикосновения. Госпожа Ментенон знала, что старик, когда он раздражен, совершенно выходит из себя и говорит невероятные вещи даже самому королю, который, правда, прощал врачу то, чего никогда не простил бы кому-нибудь другому.

Фагон дрожал, он бормотал бессвязные фразы, и слова его стремительно обгоняли друг друга, как воины, бегущие за оружием.

— Ты не веришь, государь, ты, знаток сердец человеческих, не веришь, что отцы-иезуиты в ненависти своей готовы уничтожить всякого, кто сознательно или бессознательно оскорбил их. Ты не веришь, что для этих отцов не существует ни истины, ни лжи, ни добра, ни зла, ничего, кроме их ордена. Ты не хочешь этому верить, государь. Скажи же мне, король, так хорошо знающий действительность, — продолжал бушевать Фагон, уклоняясь от темы, — раз уж зашла речь о достоверности: ты, может быть, не веришь, что в твоем королевстве при обращении протестантов применяется сила?

— Вопрос этот, — ответил король очень серьезно, — будет первой из дозволенных тебе сегодня трех вольностей. Я отвечу тебе на него. Нет, Фагон, за исключением ничтожного числа случаев, при обращении протестантов не применяется насилие, ибо я раз и навсегда категорически запретил это, и мои приказы исполняются. Никакого принуждения совести нет. Истинная религия в настоящее время одерживает во Франции победы над сотнями тысяч людей силой внутреннего убеждения.

— Благодаря проповедям отца Бурдалу? — резко и насмешливо спросил Фагон.

Затем он умолк. С выражением ужаса в глазах взирал он на эту непреодолимую стену предрассудков, это полное отрицание истины.

— Государь, — сказал Фагон, — не подумай, что я являюсь здесь заинтересованной стороной и что во мне говорит кровь моих протестантских предков. Я порвал с почтенной церковью. Почему? Потому что, за исключением Бога, с которым я не расстаюсь и которого прошу не покидать меня на старости лет, я в отношении всех религий и вероисповеданий придерживаюсь мнения, выраженного в стихе Лукреция…

Ни король, ни госпожа Ментенон не знали этого стиха, но они догадывались, что там были высказаны не особенно благочестивые мысли.

— Знаете, государь, отчего умер мой отец? — тихо спросил Фагон. — Это осталось тайной, но вам я ее доверю. Он был кротким человеком и скудно, но честно кормил себя, жену и детей — из которых я, калека, был шестым — тем, что продавал в Оксере свои снадобья. В Оксере здоровый климат и масса аптек. Местные жители, ревностные католики, любили моего отца, желали ему всяческого блага и жаждали вернуть его в лоно церкви, но не насильно, ибо ведь, как вы сказали, государь, нельзя насиловать совесть. А потому они сговорились ничего не покупать в кальвинистской аптеке. Отец мой лишился хлеба, и мы голодали. Отцы-иезуиты проявляли при этом, как и всегда, наибольшее старание. Тогда у него начался внутренний разлад. Он отрекся от кальвинизма, но так как резкие догматы учения Кальвина не так-то легко выходят из головы, в которой они засели с детства, то бедняга скоро стал считать себя Иудой, предавшим своего Господа, и покончил с собой по его примеру.

— Фагон, — с достоинством сказал король, — ты бранил бедного патера Телье за бестактную речь о его отце, а теперь ты сам говоришь так же цинично о своем собственном. Не нужно срывать покровы с печальных явлений.

— Государь, — возразил врач, — вы правы, но в этом мире лжи можно поддаться настроению и со злости нечаянно сорвать покров с кровавого события… Но, государь, я слишком рано воспользовался первой своей вольностью, и, право, мне хочется сейчас же воспользоваться и второй.

По изменившимся чертам врача маркиза поняла, что гнев его прошел и что после такой вспышки в этот вечер уже не стоит опасаться повторения.

— Государь, — почти легкомысленно сказал Фагон, — знали ли вы когда-нибудь вашего подданного, художника Мутона, рисующего зверей? Вы отрицательно качаете головой, так разрешите же мне представить вам этого художника, который не годился в придворные, но которого нельзя выкинуть из моей истории. Правда, я его представлю не собственной персоной, с дырявой шляпой, обломанной трубкой в зубах — я и сейчас чувствую запах его скверного табака, — в одной жилетке и в чулках, опустившихся за отсутствием подвязок. Это и невозможно, ибо он уже в могиле. Государь, вы не любите голландских мастеров, не любите их полотен, не любите и их самих с их необузданностью. Так знайте же, ваше величество, у вас был художник из Пикардии, который по правдивости своей кисти и непринужденности своих манер был больше голландцем, чем сами голландцы.