Array Белькампо - Современная нидерландская новелла

Ему удалось добраться до кабинета, и он вошел, спиной придерживая дверь от напирающей из коридора толпы. Голая женщина, ожидавшая результатов осмотра, при виде Флориса ахнула, подхватила рубашку и закрылась ею. Желтые хлопчатобумажные занавески на окнах, за которыми вовсю сияло солнце, были опущены — от любопытных глаз. Комната поэтому была залита желтым светом зари, казалось, весь дом еще спит…

Другой, незнакомый врач обернулся от своего стола к Клондайку. Это был крупный мужчина со свирепым красным лицом и толстым животом. На нем был грязноватый белый халат, на животе почти совсем черный.

— Вам что нужно? — спросил он. — У меня в данный момент нет приема. Разве вы не знаете, что сегодня воскресенье?

— Мое имя доктор Клондайк, — сказал Флорис. — Я пришел насчет заключения о смерти. Не могли бы вы мне помочь?

— Нет, — отрезал врач. — Это невозможно.

Он угрожающе поднялся со стула, самописка в руке точно оружие.

— Доктор. — Клондайк положил руки ему на плечи, стараясь задержать его и направить его мысли по другому руслу. — Прежде здесь жил один мой друг, он всегда мне помогал. Помогите же теперь вы. Это крайне необходимо.

— Нет, доктор, — отвечал тот. — И не подумаю. Будьте добры освободить помещение.

Он положил руки на плечи Флориса, стараясь вытолкнуть его за дверь. Вот таким образом они и стали медленно двигаться по коридору к выходу, потому что незнакомый врач был сильнее.

— Ах, доктор, — с мольбой сказал Клондайк. — Я вовсе не врач, но я сделал все, что было в моих силах. Я не мог ей помочь. Ничем не мог помочь. Но я так ее любил!

— Ясно, — сказал тот, — сначала от великой любви он сделал ей ребенка, который не должен был появиться на свет, а потом изобразил врача. Я понимаю. Я все прекрасно понимаю. Старая песня. Прощайте, господин хороший, прощайте.

Лишь когда за ним с грохотом захлопнулась входная дверь, смолк насмешливый хохот пациентов, которые всячески подбадривали своего врача.

Только тут Клондайк сообразил, что на первый вопрос незнакомого врача ему следовало ответить: «Конечно, я знаю, что сегодня воскресенье, но ведь у вас в коридоре полно больных. Почему же вы не хотите помочь своему коллеге?» Но вернуться было невозможно. Пациенты дружно налягут на дверь, не давая ему войти. Возвращаться же с пустыми руками в пансион мамаши Венте тоже не имело смысла, но студент напомнил себе, что там осталась его шляпа, и, чтобы хоть что-то спасти, решил сходить за ней. Однако, оказавшись снова под аркой, он переменил решение. Дорожное происшествие было исчерпано, и поезд как раз трогался. «Ведь от того, что я не составил заключения о смерти, все может выйти наружу, — подумал он. — Уберусь-ка я лучше подобру-поздорову».

И он бросился догонять поезд. Вскоре он поравнялся с задней дверью последнего вагона. Вспрыгнуть на подножку он не мог, так как проволочная сетка, огораживающая путь, было слишком высока. Кончалась она только за аркой. А поезд мало-помалу набирал скорость.

«Если я в него не попаду, все пропало, — думал студент. — Я опоздал на одну-две минуты. Иначе я бы как раз успел вскочить в эту дверь».

Его шаги гулко отдавались под аркой, заглушая шум поезда.

«Машинист, — мысленно умолял он. — Задержи поезд на тридцать секунд. Почему мне нельзя уехать с вами? Что плохого я тебе сделал?.. А железнодорожные правила? — возразили ему. В какую сумму уже обошлась задержка из-за несчастного случая? Правила прежде всего!.. О вы, кто установил эти правила, неужели вы накажете машиниста, если он затормозит ради меня? Почему вы превратили поезд в такое явление жизни, движение которого нельзя задержать никакими доводами? Господа, установившие железнодорожные правила, я вас спрашиваю, как человек человека (а возможно, как человек, я выше вас), почему вы со мной не считаетесь?»

Поезд уже миновал арку, где пути были огорожены, и шел все быстрее.

«Машинист, — подумал Калманс в последний раз. — Сейчас я вспрыгну на подножку. Возможно, я промахнусь, упаду прямо под колеса, буду раздавлен всмятку. В нашей стране, машинист, даже самых страшных преступников приговаривают к смертной казни только после многомесячного расследования, и то не к такой мучительной. А я не преступник, и все же по твоей милости, машинист, я могу погибнуть самым ужасным образом, и только потому, что я на минуту опоздал. У тебя в руках электрический и пневматический тормоз. Включи их на один миг, машинист!»

Он прыгнул — и не промахнулся. Какой-то господин заранее распахнул для него дверь. Другие втащили его наверх.

Дети освободили ему местечко, потому что у него был такой больной вид и он никак не мог отдышаться. За это ему пришлось рассказывать им сказки. Но его сказки были такие грустные и так огорчали детей, что родители уводили их от него и прижимали к себе.

А поезд, покачиваясь на ходу, шел все дальше среди осушенных лугов и выгонов. Быстро надвигалась гроза. Ветер тонким гнусавым голосом сифилитички завывал в полуприкрытых шторками окнах. Вода в канавах стала похожа на серый бархат, который гладят против ворса.

Через полчаса поезд остановился на побережье. Здесь не было дождя, и сквозь облака то и дело пробивалось солнце. По длинной деревянной лестнице студент спустился к морю и не спеша побрел вдоль берега. Мокрая ракушка своим блеском привлекло его внимание. Он поднял ее и с ракушкой в руке простоял целый час, вперив взгляд в пространство. За это время ракушка высохла, и, как он ни тер ее рукавом, она больше не заблестела.

Никогда еще у голода не было таких звучных имен: Красный Император, Персиковый Цвет, Роза Копланд, Епископ. Я почувствовал знакомый запах еще прежде, чем увидел их в передней, в серых мешках, на которых большими синими буквами были написаны названия сортов. Я стоял на пороге и вдыхал этот удивительный запах, вызвавший в моей памяти картину давних каникул, тех, что были еще до войны. Я словно опять сидел на солнце между корзинами с луковицами тюльпанов, счищал с них твердую, чуть шершавую кожицу и, прежде чем бросить очередную луковицу в корзину, на мгновение задерживал ее в руке и смотрел на блестящую коричневую поверхность, сквозь которую проглядывала сочная мякоть цвета слоновой кости. Я так загорел, работая на воздухе, что один рабочий сказал: «Если ты умрешь, тебя похоронят на негритянском кладбище».

Как только двери за мной захлопнулись, в другом конце коридора из кухни появился отец.

Настороженное выражение его лица сменилось мягкой отсутствующей улыбкой, и, покачивая головой, он сказал:

— А, блудный сын.

Но он не обнял меня по-отечески, словно на него свинцом давили два тысячелетия христианства, не дававшие шевельнуть пальцем. Он стоял, освещенный теплым светом, лившимся из кухни в коридор и доходившим до меня вместе с запахами вареной капусты и резинового шланга газовой горелки.