Array Белькампо - Современная нидерландская новелла

Он вошел в кафе. Обыкновенно. Как посетитель. Как человек, который в самом деле пришел сюда только для того, чтобы выпить чашку кофе, — с ним это было впервые. Конечно, он не первый раз пришел в кафе и не первый раз пил здесь кофе, но, подумалось ему, никогда прежде он не ходил в кафе только для того, чтобы выпить кофе.

Войдя, он слегка кивнул в сторону бара, потом взял стул за спинку, отодвинул его и весьма энергично кивнул посетителям, сидевшим за газетным столом, словно боялся присоединиться к ним, не доказав убедительно всем и каждому свою благовоспитанность.

Никто его не знал. Никто-никто, и поэтому он в известной степени чувствовал себя в безопасности. Он и волновался, и в то же время чувствовал себя в безопасности. Килрой. Надо же, опять эта всепоглощающая мысль, которая никогда ему не надоедала, мысль о том, что он, Килрой, знаменитый, знаменитый незнакомец.

— Менеер.

Официант поставил перед ним чашку кофе. Официант ни о чем не догадывался. И люди за газетным столом, думал он, читают последние новости, склонившись над газетами, — всё они знают, но о нем, о Килрое, ровным счетом ничего.

Ничего. Едва сдерживая радость, он постучал ложечкой по краю чашки. Дзинь… Прежде чем он допил кофе, официант был рядом.

— Пожалуйста, еще чашечку.

Теперь ему было уже не так страшно. Главное — прикинуться обыкновенным. Держаться спокойно. В таком вот кафе только и можно научиться быть нормальным человеком, как все. Надо лишь соблюдать два-три правила. Здороваться, войдя внутрь, и сохранять спокойствие , читать газету. Завести разговор…

Завести разговор? Но он ведь прекрасно знал, что никогда этого не делал. Никогда. Вдруг кто-нибудь спросит, не Килрой ли он, как тогда? Ответить-то ему нечего, останется только молчать, бежать — и тем самым выдать себя! Но тогда уж они наверняка, наверняка все узнают. Да, да.

Последние сорок лет своей жизни он ни с кем не разговаривал. Конечно, иной раз обращался к прохожему с просьбой дать прикурить или указать дорогу, хотя, собственно, все дороги ему были знакомы; и молчал он вовсе не потому, что не хватало духу завести разговор, а потому, что уже давно понял, что беседа, настоящая беседа не для него и что, обращаясь к нему, люди всегда спрашивают одно и то же. И ведут себя так, словно он иностранец. Но даже в тех случаях, когда они были серьезны и говорили о жизненно важных материях, они опять-таки — как это типично для них! — подходили к проблеме с одной стороны — с внешней.

В обществе таких людей и усиливалось в нем это чувство, — чувство странной неуверенности, которым он, наверно, заразился, как болезнью, в первый же раз, когда сбился с пути; таким он и остался, неуверенным, что когда-либо вообще возвращался назад.

Внешняя сторона. Он знал, для того чтобы понять жизнь, ему надо остаться с изнанки. А ведь зачастую изнанка — штука запретная, и ничего тут не поделаешь, но дело не в этом, дело в том, что мир, оказывается, подобен яркой открытке: с оборотной стороны он бел, незапятнан и пуст; и это открытие всякий раз волновало его до глубины души. Эк куда его занесло! И до него здесь никто не бывал.

Выставки, зоопарки, видовые площадки, террасы, табачные лавки, рекламные щиты, памятники, адвокатские конторы, залы ожидания, конференц-залы, гардеробные, туалеты, бордели, луна-парки, музеи, стадионы — куда шли люди, туда шел и он, но неизменно пробирался вниз, в задние ряды, потому что его место было там. Строительная инспекция, пожарная команда, контролеры — вот с кем он здесь сталкивался, а они едва его замечали. Потолкавшись на выставке, он спускался в первый попавшийся подвал и там писал на стене свое имя, там он был в одиночестве, точнее сказать, наедине с предметами, которые тоже были одиноки, которые из года в год одиноко несли свою службу: балки, пол, гвоздь, банка засохшей краски, пятно.

Да, эти предметы были его истинными друзьями: ящик с рухлядью, бог весть когда и кем забытая рейка, о которой никто ни разу и не вспомнил. А вот он написал на ней свое имя и погладил рукой. Нижняя часть перил лестницы, бачок унитаза — кому они нужны? Погладь перила, погладь почтовый ящик. Гладь все подряд.

Порой у него мелькала мысль, что всех дел ому не переделать. Хотя думать иначе — верх наивности. Мир ведь слишком огромен для одного человека, нельзя поспеть всюду, и все же…

Когда, путешествуя, он видел мелькавшие за окном поезда леса и поля, то почти заболевал от тоски. От тоски по тому, с чем он расстался: по водоотводным каналам и заборам, по деревьям и бескрайним лесам. По холмам, лугам и прежде всего лесам, деревьям, под которыми еще никто не сиживал. Сменялись времена года, а они все стояли, росли, погибали, и ни разу никто…

А если уж он там был, то — как бы это сказать — действительно был и бродил там. Подбирал сосновые иглы, целыми пригоршнями, а потом опять ронял их на землю — зато он их видел, видел всё, всё без исключения. Ни одной иголочки не обделил он своим вниманием, и, когда эта мысль оседала в глубине его сознания, мысль, что каждая вещь имеет свое значение и каждая на свой лад узнает его, Килроя, тогда он опять начинал вырезать свое имя на коре бука или ольхи… На красивой гладкой коре появлялось его имя вместе с сообщением, что он здесь был.

Он дарил своим вниманием все. И, сознавая это, страдал. И был счастлив.

Напротив него сел какой-то мужчина, держа перед собой газету. Килрой посмотрел на ее обратную сторону, на улыбающееся лицо девушки, которая наливала лимонад и ласково поглядывала на него. Килрой попросил счет, Килрою захотелось немедленно уйти отсюда.

— Что значит быть остроумным? — спросил кто-то. Килрой не стал прислушиваться, ответ на этот вопрос был ему давным-давно известен. Он расплатился и поспешил уйти из кафе. Человек, который так неожиданно сел за его столик, перевернул газету и застыл в изумлении, прочитав на обратной стороне: Kilroy was here. Остроумная выходка, которую он вполне мог бы оценить по достоинству, но Килрой уже шагал по тротуару, спешил к вокзалу. Нет его, ушел.

Итак, что такое остроумный человек? Это тот, кто сам себе задает загадки. Тот, кто спрашивает себя, долго ли еще будет кувшин ходить по воду, пока разобьется. Такой человек — самый большой забавник на свете. Относится ли это к нему, Килрою?

Он никому не известен. Никто, никто в целом мире не знает о его существовании. Не знает, что он, Килрой, существует, что он человек, один из многих, и все же…

Но разве не может случиться, думал он, что в один прекрасный день кто-нибудь подойдет к нему, протянет руку и спросит: «Ты Килрой?» Да, разве не может случиться, что стоит он, к примеру, утром в очереди за билетом — ведь он много раз стоял в очереди, конечно не ради билета, а просто так, чтобы поприсутствовать,— стоит он, значит, в очереди, а на спине у него приколота бумажка с надписью «Я — Килрой», но он об этом даже не подозревает? Ну в самом деле, сколько же может так продолжаться?