Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

Однажды, после бесплодных попыток хоть слово вытянуть из дочери, господин Моз (он был из тех, кто испытывает настоятельную потребность делать выводы) в заключение своей речи произнес:

— Старый Бенаим посмеялся над нами, но я отплачу ему той же монетой. Хочет он того или нет, я заставлю его забрать назад этот заколдованный камень.

Тогда Сара, словно по волшебству, вновь обрела дар речи. Она умоляла не нарушать сделку, потребовать скидки с условленной цены, только бы сохранить алмаз, к которому она привязалась (сбивчиво объясняла она) «больше всего на свете после отца» с того самого утра, когда ей выпало счастье в первый раз предстать перед ним. Она так упрашивала и уговаривала, что господин Моз, любивший покой больше, чем деньги, ничего не поняв, согласился на все ее просьбы. Больше того: он подарил ей этот камень, предложив сделать из него кольцо. Работу под видом срочного заказа поручили лучшему ювелиру, и он поспешил ее выполнить. Через два дня Сара получила кольцо и больше не снимала его с пальца. Уединившись, она доставала из кармана лупу и смотрела, как растет яркая красная точка в утробе того, что она называла своим брачным камнем; точно так же, знала и чувствовала она, росло в ее животе маленькое существо, зачатое девственницей от красного мужчины-льва, вышедшего из солнечного луча, и вскоре ему предстояло родиться ради славы с незапамятных времен гонимого племени.

Долго и неустанно трудился Жан де Жюни, раз за разом въезжая в крашеную блондинку; именно для того, встретив девчонку на улице, он взял ее за руку, привел в отель, подтолкнул от порога к конторке, стены вокруг были в черной и розовой плитке, от конторки к подножию лестницы, потом по ступенькам под красным ковром, наконец, водворил ее в комнату с наглухо запертыми ставнями, с железными прутьями на окнах, как в кельях старинных домов умалишенных. За окном лютовало солнце, раскаляло камни, плавило асфальт. Ни души на улице, где только что Жан де Жюни встретил отупевшую от жары девчонку. Ни собаки, ни кошки, ни крысы, даже мышонок не роется в мусорных кучах. Шаги послышатся только под вечер вместе со скрипом жалюзи на витринах и плеском воды, льющейся из ведра на разогретые пыльные тротуары. Как и весь город, отель затих, погрузился в послеобеденный сон. Коридорный, едва разлепивший глаза, чтобы ключ протянуть, должно быть, опять прикорнул на лавке в конторке.

Жан де Жюни почти не заметил бы разницы, будь эта девушка большой резиновой куклой, — она тоже молчала и не шевелилась, упрямо сомкнув под короткой челкой веки, глубоко вдавив в подушку голову. Похоже, уснула, как все остальные. Это не меняло дела. Жан де Жюни не домогался слов от глупого рта, не пытался разжечь в ней страсть — поневоле пришлось бы платить той же монетой. Подперев рукой подбородок, облокотившись на жесткий валик позади подушки, он немного приподнял плечи, чтобы всей тяжестью не навалиться на безучастную жертву; а может, он вовсе о ней не заботился и без всякой галантности просто старался свести к неизбежному, к нижней части тела, соприкосновение между собой и партнершей. Кровать скрипела, как печатный станок в обветшалой типографии начала века, выпускающей какую-нибудь местную, южную, островную газетенку. Однозвучный мерный скрип стал неразличим для слуха, слился с тишиной. Вряд ли он мог потревожить сон постояльцев, он скорее баюкал их, и они проснулись бы, перестав его слышать. Жан де Жюни мог бы до вечера длить послеобеденный отдых соседей, лишь бы она оставалась безвольной и равнодушной. «Я занимаюсь любовью», мелькнуло у него в голове; не испытав радости, он принялся размышлять о скудости этого выражения, в своем стыдливом убожестве и намека не содержавшего для наивного слушателя на суть мужского любовного труда. Он мог бы найти французское, испанское или итальянское слово, короткое и ясное определение, означавшее обычно «затыкать», «вколачивать». Но разве он старается пробить или заткнуть эту девчонку? Пожалуй, нет, скорее плывет по теплому морю от острова к острову старый пакетбот с поршневой машиной, пароход «Эрос», само собой разумеется, под бело-голубым греческим (прежде он был баварским) флагом. Спертый воздух комнаты пришелся кстати, чтобы напомнить ему запах масла в узких проходах и клопиную вонь деревянной обшивки в нижних каютах. Но что же любовь?

Любовь — соляной исполин, стерегущий нас денно и нощно, непомерный кристалл, с виду подобный богомолу или эмпузе, белая статуя, вознесенная выше вершин Гималаев, наводящая ужас неприступная тварь. «Только бы, — думал Жан де Жюни, — ей не встать на моем пути, не повернуть даже во сне в мою сторону мерзкую сплющенную треугольную голову, не обратить на меня алчущий взгляд!» Потом его рассмешил этот чрезмерный испуг, но он ни на миг не дал себе передышки, все так же размеренно двигался, и девушка не открыла глаз, не увидела, как он улыбнулся, не узнала, что за чудище вообразил он.

Глагол «любить» не порождал таких грозных видений. Он наводил на мысль о стоячей, теплой, зацветшей воде. Наверное, Жан де Жюни любил свою мать, в воспоминаниях представавшую облаченной в сиреневый халат, который она надевала по утрам, но он помнил и болотную черепаху, купленную для него у старого торговца на паперти моденского собора. Среди других, должно быть, с нею вместе выловленных в каналах По, она копошилась на дне корзины. Это был крупный самец, маленький Жан де Жюни кормил его мясными обрезками, чаще всего кусочками телятины, цыпленка, или же печенью, глядя на него с нежностью, Бог весть почему порожденной в душе ребенка простонародным именем черепахи «грязнуха», найденным в словаре. Как-то после обеда во время прогулки черепаха сбежала — улучила минутку, пока Жан де Жюни, поспешив на родительский зов, здоровался с гостями, а через несколько дней, о ужас, в разбросанных у обочины, облепленных муравьями и мухами обломках он узнал ее прекрасный желто-черный панцирь, не то раздавленный колесом грузовика, не то разбитый кирпичом (куски которого валялись здесь же), пущенным рукой жестокого ребенка.

Пока ты мал, другие дети — душегубы, терзающие любимое тобой.

И все же самый страшный миг его жизни был тот, когда у него на глазах зарезали борова, к которому он успел привязаться на ферме в швейцарских горах. В то лето, хватившись мальчика, его неизменно отыскивали у свинарника, стоявшего чуть поодаль от хозяйского шале. Он таскал борову репу, картошку, незрелые груши, любые объедки, изумляясь его невероятной прожорливости. Но вот настал день казни, и фермер, несмотря на слезы и мольбы, конечно же, в помиловании отказал, со смехом объяснив, что боров в самый раз откормлен на мясо и на сало, промедлив, можно кучу денег потерять. Тогда Жан де Жюни, раз не в его силах было спасти борова, решил, что тот умрет у него на глазах.