Андре Пьейр Де Мандьярг - Огонь под пеплом

От последнего слова, «цветы», после стольких пустых лет животной жизни еще веяло детством. Жан де Жюни хотел бы спрятать его, и, раскачавшись, он с силой швырнул это слово в трясину тела девушки, но та даже не вздрогнула, хотя грубый толчок едва не разрушил ритма, которому она кротко подчинилась. Но слишком поздно, он уже не мог вернуться в пошлую действительность, давнее воспоминание одержало победу. Он снова увидел поворот тропинки, где ребенком играл, снова увидел камни на насыпи, с которой рыхлая земля осыпалась в ручей, и там, на отмели, нанесенной черным песком или илом, увидел растения вроде крохотной спаржи с желтенькими цветочками — так выглядит мать-и-мачеха без листьев, появляющихся после цветения, — это из-за них растение прозвали белокопытником. Он увидел на кочке прильнувшие к насыпи розовеющие первоцветы, развернувшиеся на сырой земле ярко-зеленые листики. Пока он ворошил их концом маленькой тросточки с роговой рукояткой (рог серны, оправленный в серебро), купленной для него в дорогой лавке, Критикона поднялась со скамьи, оставив зонтик и рабочий мешочек, но прихватив букет, чтобы ветер его не растрепал. Мальчик перешел тропинку и встал рядом с ней, осененный букетом калужниц, свободной рукой она придержала его, потому что здесь начинался обрыв.

Внизу, там, где дорога петляла среди едва зазеленевших лиственниц, показался тяжелый воз, крытый брезентом. Его тянула пара волов, они поднимались, ступая с уверенной силой, дорога словно расстилалась перед ними, и они, проутюжив, сбрасывали ее вниз, в долину. Воз пропадет из вида и снова появится раза два или три, пока доберется до гребня, там повернет, тесно прижавшись к насыпи, той же грузной поступью приблизится к деревне и пройдет мимо. «Это повозка пьемонтцев, — сказала Критикона. — Бедняков с той стороны гор; они будут строить новую плотину. Они так и живут на колесах, под брезентом, как цыгане, с женами и детьми, там у них и животные, собаки, может, даже куры. Им лучше там, чем в лачугах на стройке, и подрядчику не надо платить». Вел упряжку дочерна загоревший человек, он шел впереди, иногда потрагивая то одного, то другого вола длинной палкой, и говорил с ними ласковым и хриплым голосом, долетавшим издалека сквозь шум водопада.

Жан де Жюни глаз не мог оторвать от человека, который вел рогатых исполинов. «Пьемонтец», — повторил он за Критиконой, стараясь покрепче запомнить загадочное слово. Грязноватая красная рубашка, несмотря на холод, была распахнута на смуглой груди, на шее повязан черный платок; неправдоподобно черны были его растрепанные волосы. Маленький Жан подумал, что надо бы описать его Критиконе, плохо видевшей даже в очках, поделиться с ней своим восторгом, потом решил промолчать и волшебное зрелище сохранить для себя одного. Няня хотела оттащить его от края, он упирался. Вот тогда и произошло то, что неизгладимо врезалось в детскую память и теперь, после стольких лет, снова выступило с мельчайшими подробностями, как бывает, если смочить водой рисунок на камне.

Случилось вот что. Повозка пьемонтцев вышла из леса и оказалась в том месте, где дорога сужалась, лиственницы и кусты росли лишь по одну сторону, с другой склон на сотню метров обрывался почти отвесно. Бежал ручей, обычно он вмещался в проточенный желоб, но из-за недавних ливней вышел из берегов. Проезжая дорога была здесь темной, ни камней, ни гравия не видно, должно быть, слежавшаяся хвоя прела многие годы. Когда повозка, пробиравшаяся между насыпью и обрывом, оказалась на самом тесном отрезке пути, маленький Жан де Жюни увидел: один из волов, тот, что тянул слева, внезапно уперся и с яростью бросился на товарища по упряжке — он почувствовал, как оползает из-под копыт размытая почва, искал более твердой опоры и, скорее всего, сумел бы с помощью второго вола удержаться, если бы они шли налегке или тащили не такой тяжелый и громоздкий груз. Но когда колеса неуклюжей повозки покатились над трещиной, подмытая земля осыпалась. И маленький Жан увидел, как брезент покачнулся, потом совсем опрокинулся, повозка заскользила назад и рухнула вместе с осыпью в пропасть. Уцелевшее дышло приподняло несчастных волов, они еще короткий миг дергались, словно корчащиеся на острие булавки жуки. Грохот обвала покрыл рев и крики, если они раздавались. Смуглый погонщик, оставшийся невредимым, повалился ничком, катался по земле и грыз ее (так казалось). Больше ребенок ничего не увидел, шершавая ладонь легла ему на глаза, и Нина Критикона сказала: «Не смотрите туда, маленький Жан. Вам еще рано смотреть, как умирают».

Жан де Жюни продолжал все так же усердно трудиться, как будто молотил зерно или дробил камни, грубая размеренность работы не мешала его мыслям течь свободно. Он подумал, что только что вновь пережил (или, что почти то же самое, внутренним взором увидел) самый первый случай, удержавшийся в его памяти. Странная вещь — первое воспоминание, если подумать, оно не может не встревожить. У Жана де Жюни мелькнула (подсказанная, возможно, нежным оберегающим жестом старой Критиконы) мысль, что петля его существования вот-вот захлестнется («скользящая петля!», вспомнил он) и ему грозит смертельная опасность, стоит ему устать или сбиться с ритма. Мысль эта вскоре рассеялась, успев перед тем еще больше (если только это возможно) «иссушить» его затянувшийся любовный подвиг.

Позолоченный медный шар все так же ярко сверкал в солнечном луче, все так же мощно и размеренно ходила поясница Жана, поднимая и опуская цеп (или молот камнедробильщика). Он понимал, что вместо того, чтобы приблизиться к чувственному наслаждению, теперь от него удалялся, словно старый греческий пакетбот, явившийся поначалу в его бреднях, переменил курс и возвращался в порт, из которого вышел. И вместе с тем Жан де Жюни испытывал смутное удовольствие оттого, что не должен стремиться к наслаждению, приставать к наскучившему берегу. Он попытался воскресить страшное (уже не так пугавшее) воспоминание и снова, на этот раз по собственной воле, пережил в памяти случай на горной тропе. По мере того как он силился его воссоздать и ему представлялась повозка пьемонтцев и вместе упавшие в бездну волы, он испытывал странный восторг, чувствовал, хотя не мог объяснить это никакой разумной причиной, кроме хода качелей или маятника, как высоко, блаженно, солнечно возносится, и его поддерживает точно так же, как в детстве, помогая взобраться на стог или кучу камней, крепкая рука Нины Критиконы. Оттолкнувшись от несчастного случая, он, оставляя за собой ослепительный след, взлетал в небо своего детства, и на лике светила ясно проступали, как при двойном экспонировании, львиные черты его няни. Жан де Жюни узнавал ласковое выражение, с которым она обычно на него смотрела, давно не ощущал он такого волнения. Это и есть любовь? «Отец солнце…» — прошептал он в то мгновение, когда лицо старой няни полностью затмило огненный шар.