Паскуале Ферро - Неаполитанская мафия. Рассказ щенка

В квартале поначалу их приняли очень холодно, но потом, известно как устроены неаполитанцы, они привыкают ко всему и всем. Две проститу… простите, Отец, две женщины жили в подвале, и Мачедония продолжат работать в нашей системе. Но однажды она познакомилась с девушкой и без памяти влюбилась в нее… опять эта чертова любовь. А теперь представьте несчастную «Черноголовку», у нее огонь вырывался из ушей от ревности… побои каждый день, до тех пор пока эта бывшая монашка не пошла в полицию и не рассказала в деталях о кое-каких делишках. Они провели рейд и арестовали Мачедонию, которая, чтобы не оказаться вновь в тюрьме и остаться со своей новой возлюбленной, в общем, она выдала всех. Меня арестовали, я отсидел два года в тюрьме и один год под домашним арестом. Потом я выяснил, где скрывалась предательница, я приказал привезти ее и именно здесь в саду я «отключил ей аппарат жизнеобеспечения»… она умерла, захлебнувшись собственной кровью. А что случилось с «Черноголовкой»? Она в психушке — сумасшедшая неизлечимая шизофреничка.

— Отец… вы дадите мне отпущение?

Священник был погружен в раздумья. Дон Дженнаро окликнул его еще несколько раз, потом начал трясти, и святой отец промычал что-то неразборчиво. Хозяин позвал на помощь Катену, которая немедленно прибежала.

— Эй, Кате, этот святоша ни хрена не понимает. Поговори с ним ты.

Катена начала жестикулировать, священник, в свою очередь, ответил жестикуляцией, потом он перекрестил Дона Дженнаро и вышел.

— Ну? И что он сказал? — спросил босс, обращаясь к Катене. — Он отпустил мне грехи?

— Да! Да! Дон Дженна, святой отец дал вам отпущение, — ответила Катена с уверенностью.

Это было невероятно, я просто не могла поверить в это! Дон исповедался глухонемому священнику, который не мог услышать ни единого слова и даже не мог прочесть ничего по губам, так как Дон Дженнаро во время исповеди склонил голову. Но тогда для чего разыгрывался весь этот спектакль? Зачем все это было нужно? Я оставила этих двоих и побежала в сад пописать, затем я вернулась в дом и, бесцельно бродя, пыталась избежать встречи с детишками-монстрами, которые играли где-то в доме. Мое скитание завершилось перед троном, на котором сидела мумия. Сначала я улеглась и с любопытством уставилась на нее, потом я принялась ходить вокруг, обнюхивать ее и, когда я уже решила было уйти, меня удержало шипение, исходящее из этого подобия саркофага.

— Красавица!

Я повернула голову, чтобы понять, откуда исходил голос, но никого не было, кроме мумии. Я встала на задние лапы, чтобы получше разглядеть лицо, и именно в этот момент ее старческие губы стали медленно двигаться.

— Паккьяна… так? Тебя зовут Паккьяна? Знаешь, я ведь уже тридцать лет ни с кем не разговариваю… с тобой я могу поговорить, потому что вы, животные, хорошие существа. Поди сюда, хочешь, расскажу тебе о моей жизни? О моей длинной жизни!

Элегантность этой старой дамы очаровала мою чувствительную душу, я решила послушать ее и устроилась у нее в ногах.

— Меня зовут Сузумелла. Имя, данное мне при крещении, я уже даже и не помню. Я родилась во время Первой мировой войны… и сколько мне было… наверное, что-то около шестнадцати-семнадцати лет, когда один бандит из моего квартала, шестидесятилетний мужчина, влюбился в меня. Мне он не нравился, и тогда он мне порезал лицо, — женщина повернула ко мне лицо, чтобы показать шрам, — вот, видишь? В то время за «шрам любви» даже в тюрьму не сажали. Шрамы ставили, словно печати, за измену, за несвоевременные расчеты по долгам или за несоблюдение законов каморры. Обычно женщины очень гордились «шрамами любви». Я нет! Потому что я не любила этого мужчину. Мне хотелось чистой любви, любви, о которой мечтают все девочки моего возраста, любви, от которой у тебя колотится сердце, мечется душа, ты каждый раз находишься на грани обморока, когда он смотрит на тебя, ласкает и говорит: «Ты все, что мне нужно в этой жизни». А судьба, напротив, дала мне старика, который безумно любил меня, ни в чем мне не отказывал — самые красивые платья, лучшие украшения, рестораны, путешествия, — но всегда только с ним, и не поздоровится тому, кто на меня посмотрит или отпустит комплимент, он тут же брался за нож и пропарывал любопытствующего насквозь. Потом вытирал кровь бедолаги с ножа и принимался бить меня, потому что считал, что я своей красотой провоцировала внимание мужчин. И именно так он подарил мне еще один «шрам любви», — женщина показала мне другую отметину. — Между тем законы изменились, и те, кто оставлял «шрамы каморры», садился в тюрьму, но те, кто поступал так из-за любви, нет, и я как всегда продолжала свое заточение дома. Только ночь приносила мне небольшое облегчение, в своем воображении я бродила по улочкам города в поисках вымышленных историй, которые делали меня счастливой, я встречалась со своими подружками, и вместе мы играли с нашими тряпичными куклами в то время, как он занимался любовью с моим телом. Как-то раз я представила себя с моей семьей в лесу Каподимонте, я стояла на каком-то обрыве и смотрела на море. Я выдумывала истории, чтобы не чувствовать, как его тяжелое тело сдавливало мой живот. Затем та же судьбоносная сила, по которой я вышла за него замуж, привела его к смерти после шести лет брака… пять ребятишек появилось на свет… и он оставил меня вдовой в двадцать два года. Я была красива… молода… я была уважаемой женщиной в квартале и в приличном обществе, потому что покойный муж был большим человеком. Он очень гордился своим положением, он сам рассказал мне о кодексе каморристов конца девятнадцатого века. Среди этих правил самым основным было уважение к женщине, к детям и к самым слабым.

Вот, например, возьми Катену! Таких людей, как она, называли гомосеками, и они могли быть частью приличного общества. Гомосеки занимали определенные посты, но никогда не имели большого веса и поэтому…

Услышав в коридоре шаги Катены, старуха прервала рассказ, и повисла свинцовая тишина. Катена взяла меня на руки и, поглаживая, унесла и усадила рядом с собой на качели в саду. Монотонное покачивание навело меня на размышления. Я — маленькая собачка, прожившая совсем недолгое время в доме благородной семьи, которая дала мне благородное имя, затем изгнанная в зоомагазин и в конце концов депортированная в дом к дурным людям, которые мне дали дурное имя. По правде, я не заметила никакой нравственной, культурной или физиологической разницы между двумя семьями, только лишь различия в способе общения и, быть может, в жестикуляции или, что называется, в «модус вивенди» — образе жизни. В общем, как я говорила, маленькая собачка думала, что все люди были либо женщинами, либо мужчинами, но в этом доме я узнала, что существовали еще и другие возможности: Катена — это существо, называемое «гомосек, педрила, голубец». Я пока что не понимала, что это означало, но я догадывалась, что это чересчур пренебрежительные прозвища для человека, который так ласково и заботливо ко мне относился. Катена доверяла мне все свои самые интимные секреты, свои мысли, она часто рассказывала мне о причинах своих слез, и в тот вечер на качелях она достала письмо и сказала: