Васко Пратолини - Итальянская новелла ХХ века

— Ваше неоспоримое заключение, синьор Джонато, может найти курьезное соответствие в существующем социальном строе…

При этих моих словах обедающие странно насторожились и застыли в своих позах: кто с поднятым стаканом в руке, кто воткнув вилку в кусок, кто с салфеткой у губ. Окаменелые, они не спускали с меня глаз.

На губах Ирэн блуждала материнская улыбка.

— …И так как мы переживаем трудную, переходную эпоху…

При этих словах со всех сторон стола послышался искусственный кашель. Я неосторожно продолжал:

— …Мрачная неизвестность, в которую нас повергла война, — будь то по необходимости, будь то в силу заблуждения…

Гул голосов меня прервал, но гул веселый:

— Платите!

И еще:

— Платите! Вы должны платить!

Я, оглушенный, посмотрел на Ирэн. Она слабо пыталась защитить меня:

— Но ведь синьор не знает…

— Незнание закона недопустимо! — загремел Пьеро.

— Может быть, вина моя, — сказал Джонато. — Я не предупредил вас. Но вы должны узнать теперь: здесь запрещено, под страхом наказания, говорить хорошо или плохо, шутя или серьезно, кратко или пространно об условиях современной жизни. С вас штраф — две бутылки вина!

— Божественно! — воскликнул я. — Этот закон мне страшно нравится, и я позволяю себе отказаться от защиты донны Ирэн, и даже, наоборот, требую немедленного наложения кары.

Синьора Ирэн сделала знак горничной, и немедленно появились две бутылки красного вина.

Ассириец, сидевший слева от меня, заметил:

— Но это не уменьшает вины Джонато, по-моему, он тоже должен платить.

Сотрапезники приняли предложение, и пока мое вино обходило стол, горничная принесла две бутылки шампанского за счет Джонато.

— Но не думайте, — сказал сосед, — что этот закон имеет самодовлеющее значение, нет, он является лишь следствием других, более широких правил, на которых зиждется наше содружество. Здесь, — его голос зазвучал торжественно, — здесь встречаются люди только одной редчайшей категории, то есть те немногие, которые по какой-либо причине довольствуются современным положением вещей.

— Мне кажется, — возразил я, — что они уж не так редки. Поставщики и спекулянты-нувориши, торговцы модным товаром, социалисты, промышленники…

— Нет! Нет! — перебил Джонато. — Я говорю лишь об удовлетворенных, а не о пресыщенных материальными благами. Те, что извлекли колоссальные выгоды из современных событий, пребывают, естественным образом, в постоянной тревоге, — это тяжелый успех, он обязывает к непрестанной интенсивной деятельности, и, во всяком случае, душевное состояние этих людей не имеет ничего общего с настроением умов тех, кто объединился на этом острове блаженных, или в этом оазисе философов, — называйте как хотите.

Наш принцип: довольство малым и сохранение личного равновесия среди мировых катастроф. Блестящий пример тому — донна Ирэн. Другие под гнетом подобных трудностей пали бы духом совершенно. Она же сумела гениально извлечь из них ясные принципы жизни, Да здравствует донна Ирэн, ее первый и второй мужья!..

Все с воодушевлением приняли тост за брачный триумвират: кто чокался красным, кто белым, — эти два сверкающих цвета, преобладающие за нашей трапезой, начали, сливаясь, горячить наши мысли и речи.

Добросовестно поддержав тост, я сказал:

— Рискуя второй раз подвергнуться пене, я сознаюсь, что не понимаю, где еще можно найти довольных современным положением вещей, если синьор Джонато исключает спекулянтов всякого рода…

— Я уже сказал, что они редки, — возразил Джонато, — да и часто весьма скромны. Вот, например, наш досточтимый друг, — он кивнул в сторону священника, — он всегда пил кофе без сахару, и этот факт не имел для него никакого особого значения и не давал ему в обществе никаких особых преимуществ. С тех же пор, как все любители кофе по два-три раза на день проклинают сахарин, он наслаждается известным преимуществом, которое дает ему простая привычка, и извлекает из него утонченное удовольствие, вечно обновляемое сознанием, что он живет в историческую эпоху сахарина. И это дает ему полное право участвовать в нашей трапезе.

В этот миг священник как раз пил кофе с блюдечка, — как, говорят, делал и экс-император Вильгельм (а, впрочем, может быть, это просто сплетня, порожденная войной).

Итак, приподняв от блюдечка разгоряченное лицо, он бросил взгляд на меня.

Подали ликеры в большом количестве, отечественные и импортные.

Тогда, вытерев салфеткой ассирийскую бороду, заговорил мой сосед справа:

— Столкнувшись со столь совершенным примером удовлетворенности современным ходом вещей, я спрашиваю себя: могу ли я с чистой совестью оставаться среди вас? Мое состояние так сложно, что иногда я думаю, не причислить ли мне себя к ловцам успеха, справедливо не допущенным в этот оазис. Я — историк, но историк-художник, влюбленный во все, что связано с предметом моих исследований.

Я исследователь средневековья и обожаю средние века — и давно уже сожалею, что не родился в средние века, во времена Ромула Августула или Алариха, что не был придворным Карла Великого, как его историограф Эйнгард, в которого влюбилась Эмма, королевская дочь. Я ненавижу телефоны, автомобили, свободный стих, палату труда, микроскоп, фрак и парламент. Но вот уже несколько лет чувствую, как медленно, но верно иду, или, лучше сказать, возношусь к средневековью — предмету моих занятий и моих мечтаний. Прежде всего вот уже больше четырех лет, — с благословенного августа 1914 года по ноябрь 1918, — я с наслаждением прислушиваюсь к бряцанию доспехов, к борьбе рас, к катастрофам. Моя душа взыграла в первую же ночь, когда город утонул во тьме. Когда бастуют трамваи, я с наслаждением хожу по улицам, и смотрю на бесполезные рельсы, и надеюсь, что все это со временем навеки провалится в тартарары. Мне приятно сознавать, что каждую ночь на улицах города хозяйничает чья-то вооруженная рука и с уверенностью опустошает лавки, как во времена архиепископа Ариберта. И когда я думаю, что все это лишь цветочки, а ягодки впереди, когда предвижу, что сначала наступит промышленная диктатура, а потом революция и таким образом на некоторое время (и, конечно, на всю мою жизнь) мы погрузимся в полное средневековье с альтернативой враждующих и дерущихся между собой олигархий…

— Платите!.. Платите!.. Платите!..

И не помню уже, какого цвета вино появилось на этот раз.

Я обратился к смеющейся, раздушенной девице или даме, сидящей рядом, и спросил:

— Простите за нескромный вопрос, но чему обязано счастьем вашего присутствия это собрание?

Девица или дама весело расхохоталась и посмотрела на меня исподлобья взглядом гусыни, осаждаемой вакхическими видениями, — таким знакомым, волнующим взглядом, что я забыл свой вопрос. Но за нее ответил Джонато: