Густав Беннеке - Современная норвежская новелла

Зной и солнце приводили его в отчаяние, платиново-белые неподвижные лучи вонзались в него, как будто заряжая все его тело током высокого напряжения, испепеляя каждую клетку организма. Он вошел в ресторан, где были круглые столики, вращающиеся стулья с грязными сиденьями, стойка бара, блестящие краны. Здесь сидели английские моряки, они пили джин с тоником. Юнга заказал пиво, темная прохладная жидкость была приятна, она приглушила пожар у него внутри. Он вытер лицо большим голубым носовым платком, который положила мать в чемодан, собирая его в дорогу, положила вместе с выходным костюмом, бельем, носками, туалетными принадлежностями. Рабочая одежда была в мешке. Он, готовясь к отъезду, знал, что нужно обзавестись морским мешком с медной ручкой и висячим замком. Когда пароход отчалил, мать стояла на пристани. Она махала рукой и плакала, а он сидел на корме, разматывал манильский трос. То было зимой, два черных фыркающих буксира тянули пароход через груды грязного снега, выброшенного очистительными машинами. Зима в ту пору была суровой, на улицах лежали большие снежные сугробы.

Он смотрел на мать, маленькое беспомощное существо. Когда он сказал, что собирается уйти в море, она заплакала, всячески старалась отговорить его. Но где ей, что могла она предложить взамен? Он только похлопал ее по плечу, давно прошли те времена, когда он прислушивался к ее словам. Да и кто станет с ней считаться? Изможденная женщина с тихим голосом, покинутая мужем… Он стоял на корме, смотрел и жалел ее, но не успели они выйти в Ослофьорд, как образ ее отодвинулся куда-то вглубь и возник подобно привидению, лишь когда он распаковывал вещи, которые она стирала, гладила, собирала для него. Растроганный, он решил непременно написать ей, как только они прибудут в Антверпен. Но получилось так, что в Антверпене он закрутился и забыл: Шкиперская улица со своими соблазнами, две шальные девчонки, которых он и его товарищ, такой же юнга, как он, притащили на пароход, вино, любовь…

Пошатываясь, приближается машинист из Сандефьорда: остановившийся взгляд, красное лицо. Стараясь держаться ровно, он направляется к стюарду требовать еще водки.

— На палубе стоишь, да? — спрашивает он. — Слишком благородный, чтобы со всеми быть?

Юнга понимает, что ответить нужно быстро и точно.

— Просто вышел на свежий воздух, Сандефьорд! — говорит он. — Ты же знаешь, я еще не научился пить как следует. Другое дело вы, взрослые, мне еще далеко до вас, с вашим опытом.

Машинисту эти слова по душе, мокрые, слюнявые губы растягиваются в улыбку.

— Хорошо, что ты понимаешь это! Давай руку! Если у кого на тебя зуб, выкладывай. Со мной будет иметь дело! Я его как следует вздую!

Машинист идет дальше, а юнга поднимается на ют. Он не хочет встречаться с машинистом, когда тот будет возвращаться обратно ни с чем, после того как его вышвырнут из камбуза.

Черная крыса с писком ползет по свернутому тросу на левом борту. Юнга вздрагивает, он быстро проходит мимо наглухо задраенного иллюминатора, направляется к флагштоку.

Вчера на сушу он переправился на лодке-трамвайчике. Двое мужчин в грязных тюрбанах с блестящими, как изразцовая печь, лицами, сидели рядом посреди лодки и взмахивали веслами, одновременно откидываясь назад. Юнга сидел на корме под небольшим балдахином. Они подошли близко к шхуне с идеальным порядком на борту: медь начищена до блеска, аккуратно сложены канаты, корпус свежевыкрашен. Мужчина в белом чесучовом костюме сидел в шезлонге на корме, читал газету, над ним был зеленый тент. Название шхуны было написано арабскими буквами, юнга не знал, что оно означало. Должно быть, это ловец жемчуга, подумал он, и все вновь представилось ему необыкновенным и сказочным — ослепительная синева океана, крошечные облака на горизонте, коралловый риф, изогнутые стволы пальм, кристальная вода в бухте, лагуны с проворными аквариумными рыбками среди диковинных растений песчаного дна. И все это может мгновенно измениться: стоит подуть ветру, как тучи заволакивают солнце, вздымаются тяжелые волны и пароходам приходится вступать в единоборство со стихией.

Из кают-компании доносятся голоса, визгливые обрывки то ли рождественских песен, то ли бог знает чего, что приходит в голову подвыпившим морякам. Вдруг раздается грохот. Похоже, что кто-то одним взмахом руки очистил поверхность стола от стоявшей там посуды. А может быть, это машинист из Сандефьорда швыряет алюминиевые подносы в металлические переборки.

Ему вспоминаются маленькие кабачки в Антверпене со следами блевотины на полу. Музыкальные ящики-автоматы выкрикивали заигранные популярные песенки, пьяные матросы у стойки бара раскачивались на трехногих табуретах, вокруг них вертелись немытые, добела напудренные шлюхи со всклокоченными сухими волосами, пьяное зловоние висело в воздухе.

На пристани гребцы стали вымогать у него деньги. Они клянчили, кричали, тыкали пальцами ему в лицо, тянули за одежду. Уплатив только то, что полагалось, он припустился бежать.

Потом он бесцельно бродил вокруг, пока не разболелась голова, а тогда зашел в маленький ресторанчик, выпил крепкого австралийского пива и захмелел.

Время приближается к восьми вечера. В это время они с матерью ели печенье и орехи, слушали радио, встречали рождество. После того как их покинул отец, они сдали комнату. Паренек заметил, что постоялец и мать симпатизировали друг другу, но на рождество он уезжал к родственникам в деревню, так что мать и сын вдвоем ели печенье, грызли орехи и слушали по радио детский хор и рождественскую передачу «Звонят колокола».

Шкипер собрал в салоне офицеров, чтобы отпраздновать торжество, были тут и приглашенные с берега. Праздник у них удался на славу — елка до самого потолка, индейка и вина самых лучших сортов. Официантка салона наряжена в черный передник, белую наколку, ей придется работать за двоих, чтобы обслужить этот званый обед. Должно быть, хлопот там, наверху, невпроворот, у шкипера не нашлось даже времени сойти на корму и поздравить команду с рождеством.

Благотворительное общество прислало посылки — галстуки, носки и другие мелочи. Тут же приложены поздравления — от дам, которые над всем этим потрудились. Вещицы неплохие, вот только от матери нет писем. Ей, изнуренной поденной работой, только и думающей, как свести концы с концами, невдомек, что почта идет так долго, трудно разобраться во всем.

Здесь на небе куда больше звезд, чем дома. Вот сейчас над ним созвездие Южного Креста. Дома, когда он еще ходил в школу, он слышал о рождественской звезде. Ему никогда не доводилось видеть ее, эту звезду. Наверно, это большая блестящая звезда, словно висящая над самой крышей на тяжелой серебряной нитке. А вот картинку на стене в молельном доме, куда он ходил мальчишкой на рождество, он помнит. На ней был младенец в яслях и Мария и Иосиф по сторонам. Младенец лежал голый на соломе и болтал ножками. Дома у них была фотография, на которой он снят младенцем того же возраста. Он лежит на одеяле на столе, а по бокам стоят отец и мать — отец в синем костюме, белом галстуке, и мать молодая, хорошенькая. Глядя на фотографию, можно было подумать, что родители считали его тоже младенцем Иисусом.