Густав Беннеке - Современная норвежская новелла

— У современной молодежи, — кажется, теперь заговорил муж Кирстен, — нет никаких принципов.

Муж Кирстен жевал телячью отбивную. Откинутая назад голова придавала ему сходство с какой-то птицей.

— Современная молодежь… ням-ням-ням, — за разговором муж Кирстен не забывал жевать, — полностью освобождена от всякой ответственности… ням-ням-ням. А всему виной… ням-ням-ням… пресловутое… ням… свободное воспитание.

Он выплюнул слово «свободное», точно жилку из отбивной.

Под конец они легли на дно лодки. Лежать было жестко, но это было неважно. Вообще, все тогда было неважно. Все тогда было прекрасно, неподдельно и просто.

— Простите, есть у вас дети? — спросил он у мужа Кирстен.

— Еще бы! — не без гордости ответил тот. — Целых трое!

— А их вы не причисляете к современной молодежи?

— Послушай, Ханс… — сказала жена.

Тогда их вспугнула утка, вдруг взлетевшая с озера. Наверно, она боялась за свой выводок, боялась лодки, которую относило к берегу, прямиком на ее утят.

Один из гостей заявил:

— Эти длинноволосые типы, разве это не симптом болезни нашей эпохи? — У говорившего был такой вид, словно ему попался в соусе длинный волос. — У них нет иного способа самоутвердиться. Все они страдают комплексом неполноценности и потому вынуждены прибегать к внешним эффектам.

Кирстен тогда захотелось увидеть утят. И они притаились в лодке и долго сидели не шевелясь, дожидаясь, когда успокоится утка. Однако было слишком темно, и в тот вечер им так и не удалось разглядеть птенцов.

Но на другое утро утята клином выплыли из камышей. Они были крохотные, пушистенькие, доверчивые.

— Прошу прощения, — обратился он к гостю, который говорил последним. — Что у вас за медаль?

Гость горделиво дернул головой и забарабанил пальцами по столу. Он сделал вид, что ему нужно дожевать кусок, а на самом деле ждал, когда все остальные прислушаются к разговору.

— Ах, вы об этой! Знаете ли, это просто скромная награда военных лет… Я ведь некоторым образом участник… хе, хе…

Кирстен была в отчаянии, когда какие-то парни вдруг стали стрелять в утят из ружья. Беспомощная, обмякшая, она лежала в его объятьях, сломленная людской злобой…

— Значит, у вас на обшлаге своего рода памятник жертвам войны, так что ли?

— Право, Ханс, послушай… — снова вмешалась жена.

— Простите меня, — сказал он тихо. — Наверно, вы очень мужественный человек.

Мало-помалу вокруг стола снова загудели голоса.

— Конечно, в ту пору у людей …гу-гу-гу… были идеалы. Мы сражались за них, мы на этом росли… гу-гу-гу…

— А сейчас молодежь интересуется только наркотиками и сексом… гу-гу-гу…

— Да. И еще бандитскими выходками и гитарами…

Гу-гу-гу…

Отправляясь в горы, они взяли с собой патефон. Они слушали «Одиночество» и «Звездную пыль» в исполнении Дюка Эллингтона. Он то и дело трогал ее волосы, и по всему его телу разливалось блаженство. Вдруг рядом с ними выросла ее мать.

— Господи, снимите наконец эту мерзкую пластинку, не то я сойду с ума! — сказала она.

Глаза Кирстен сверкнули мрачным пламенем.

— Уходи! — крикнула она. — Уходи! Наверно, ты никогда не была молодой. Ничего ты не понимаешь, тебе бы только все испортить! Все вы, взрослые, такие!

Она была жестоко уязвлена тем, что мать разрушила обаяние музыки.

— Право, мы были так невинны: мы чуть не до самого совершеннолетия верили, будто детей приносит аист, — проверещала нынешняя Кирстен. — А попробуй мы перечить родителям или не дай бог ослушаться их…

И смеялась нынешняя Кирстен тоже по-другому.

Веселый смех гостей постепенно смолкал.

Он отпил глоток красного вина.

— Во всем виноваты болваны психологи. Это они погубили современную молодежь, — наконец проговорил кто-то.

Гу-гу-гу…

Каждый из присутствующих знал болванов, которые стали изучать психологию только потому, что сами были психами. Голоса звучали все громче и громче. Злоба, шипя и корчась, словно змея, поползла по нарядному столу. Между живыми огнями свечей заметался страх.

— Дорогой друг, — сказала хозяйка, с особым значением произнеся «дорогой». — Вы же почти ничего не едите.

— Благодарю. Все очень вкусно, — принужденно улыбнулся он. — Просто великолепно.

Великолепно…

Можно ли сказать о еде, что она «великолепна»? Откуда к нему пришло это слово? Она была великолепна… Была когда-то. Золотистая кожа, влажная, мягкая, теплая. Открытые, чистые, юные глаза. Честные. И волосы…

— Да, уж как хотите, а я рада, что мы были так наивны и невинны, — произнес голос нынешней Кирстен.

Что-то больно кольнуло в сердце; он сказал «спасибо» и взял протянутую сигару. Отрезав кончик, он прикурил от зажигалки.

В ту весну Кирстен окончила школу. А летом… Как-то раз вдвоем они совершили прогулку на лодке. Лодка плыла по фьорду, и ее относило все дальше и дальше. Он был в плавках, Кирстен — в купальнике. В вязаном мокром купальнике, который облепил ее тело.

Солнце стучало у них в крови, близость пьянила. Захмелев от воздуха, солнца и мерцающих бликов, они слились друг с другом. Гладкая кожа, смуглая от загара, пылающая огнем… Вот тогда это и случилось.

— Да, правда, помнишь, как мы были наивны, — пропела какая-то дама сквозь сигарный чад. — Совсем простодушны, не то что нынешние: ведь сейчас молодежь читает Генри Миллера, Флеминга и Мюкле.

Они уплыли далеко-далеко, на край земли, и не слышали гудка, на свете не было ничего, кроме их объятия.

— Мюкле этот, простите, отъявленная свинья, — заявил один из гостей, тучный коммерсант-оптовик. Он сосал сигару, откинувшись на спинку кресла; между ногами и грудью торчал огромный живот. — Я, знаете ли, прочитал всего лишь несколько страниц, и мне все стало ясно.

— Хи-хи, — вдруг неосторожно призналась какая-то дама, — эти самые страницы я тоже читала. Хи-хи…

— Гм… вообще-то я особенно не располагаю временем для чтения, — продолжал оптовик, — дело, знаете, прежде всего. Надо же выполнять свой долг. Но тут как раз один приятель дал мне эту книгу. Он сказал, что все просто обязаны ее прочитать. И уж конечно, я заметил эти страницы. М-да…

Только заслышав шум голосов и плеск взметнувшихся волн, грохот мощных моторов, они подняли головы со дна лодки, где лежали, слившись воедино, как первые люди, сотворенные богом.

Мимо них, сильно накренясь, прошел катер. На нем было полным-полно пассажиров. Перегнувшись через перила, они свистели, кричали, одни — смеясь, другие — негодуя.

Кирстен держалась молодцом. Сощурив глаза, так что они превратились в узкие полоски, она тихо фыркнула. Затем, прикрыв обеими руками рот, затряслась от смеха. И он тоже, глядя на нее, начал смеяться. Они смеялись до колик в животе. Потом, натянув на себя мокрые купальники, сели на весла и поплыли в Хурум.