Густав Беннеке - Современная норвежская новелла

Негоже батраку так думать, мелькнуло у него в голове. Батрак должен твердо верить, что все правильно. А ведь так приятно думать, как хочешь, и сегодня у него есть на это право.

Как хочу, так и думаю.

Чудной человек этот почтмейстер, не хотел верить, что это я. А что тут поделаешь?

— Твой билет выиграл половину, — сказал он. — Ты только половину получишь.

И голос у него был строгий.

— С меня хватит.

Остейн тоже стал строгим.

— У нас здесь никогда столько не выигрывали. Выигрывали по мелочам.

— Знаю.

— Что ты теперь будешь делать?

Почтмейстер был слишком уж худ и мал. Какой-то слабый, ничтожный. А что такое почтмейстер, если судить с точки зрения заработка и усилий.

— Там видно будет. Сперва надо получить деньги. У меня еще есть время подумать.

Хороший ответ на такой вопрос. Я должен был бы задавать вопросы, а не он. Что он хотел вбить мне в голову?

Остейн почувствовал, как в нем шевельнулся гнев. Он остановился передохнуть, потом снова зашагал по дороге. Вперед, вперед, они ждут. Вот идет человек, который мог бы и поспешить. Если бы хотел.

Я не хочу быть таким, как они. Хочу освободиться от них, надо пользоваться случаем.

Слабый ветер шевелил песок на дороге. Подхватывал его, пытался подкинуть и ронял. И снова подхватывал, и снова ронял.

Хорошо — ветер не встречный.

Пусть и они поучатся ждать, подумал Остейн.

Хозяин сидел за столом тяжелый, мрачный. Он похож на черта, говорил Остейн людям.

Хозяйка кормила ребенка грудью. Это был их первенец, хотя они были женаты уже седьмой год. Она ничего не стыдилась. Скидывала с плеча бретельку и вытаскивала длинную плоскую грудь, не обращая внимания на присутствие Остейна. Грудь была бледная. Даже самый сосок. Остейну было видно, как под белой кожей извиваются синие жилы. Более отвратительного зрелища он не знал. Всякий раз при виде этого к горлу его подкатывала тошнота. Но он притворялся, что ничего не замечает, не хотел показать, что ему стыдно, а он знал, что это стыдно.

Лайла была не такая. Она была горячая, мягкая и упругая под его руками. Но она всего боялась. И ее страх передавался ему. Даже не понять почему. Он уехал, и они перестали встречаться. Все кончилось.

Да, он там со всем покончил.

— А ты не спешишь.

Хозяин говорил с набитым ртом. Как будто жевал эти слова вместе с пищей.

— Дела были.

— Ты прав, один работает быстро, другой копается. А что тебя ждут, верно, ничего не значит?

Отвечать не надо. Остейн знал, когда надо молчать. Но сегодня он молчал по другой причине.

— Бери ешь, — сказала хозяйка, запихивая грудь в платье.

Он сел на место. Ледяное спокойствие сковало его. Странно, что человек может быть так спокоен. Как будто он стул или пол. Он был холоден, как всё на кухне. Кофе тоже был холодный.

— Мне случалось пить кофе и получше.

Эти слова вырвались нечаянно. Не нужно бы говорить их. Но они вырвались сами собой. Он ожесточился.

— Еще бы, ты ведь привык пить хороший кофе!

Ну вот! Пошел скрести там, где надо мести. Довольно!

— Здесь я его не пил.

— Может, у себя дома, а?

Конечно, и у него был дом! Не из воздуха же он взялся! Верно, уже разнюхали, где и как он жил. В нем клокотал гнев. Дома было не густо, это известно. Но он не хотел, чтобы ему об этом напоминали. А все отец — не мог удержать денег, спускал их на всякую всячину, как только они попадали ему в руки. Счастлив тот, кто дает, а не тот, кто получает, говорил он всегда. Но Остейн не был счастлив. Да и отец тоже, насколько известно. Мать не выдержала такой жизни и умерла, когда Остейну было пять лет. Разве это его вина?

— Поздненько ты сегодня. Ты помнишь, что тебе надо еще пригнать и подоить коров?

Самое лучшее — дождаться утра. Утром лучше, чем сейчас. Еще успеют узнать.

Остейн толкнул дверь. Он полыхал самыми отборными ругательствами, какие знал. Словно спичка в бензиновой луже. Но про себя.

Когда коровы стояли в стойлах, подоенные и накормленные, был уже поздний вечер. В последний вечер так и должно быть, думал он. Завтра все будет иначе.

Нынче ночью мне все равно не уснуть.

Да, сон все не шел, но это было неважно.

Как мне распорядиться деньгами?

Не класть же их в банк, которым заправляют они же, хозяева. Там всякое может случиться с деньгами.

Купить автомобиль? Зеленое диво с мягким сиденьем и сверкающими фарами. Остейн нарочно искушал самого себя, хотя он заранее знал, что это будет не автомобиль.

Вот дом — другое дело. Высокий красный дом в лесу на склоне холма. С двумя замками. Два ключа. Один большой, тяжелый, оттягивающий карман, другой маленький, затейливый, к более сложному замку. Возле дома небольшая теплица, чтобы выращивать зимой фрукты. Сливы и груши.

Вполне возможно, что он купит себе такой дом.

А если туда кто-нибудь явится?

Вдруг меня и там не оставят в покое, мелькнуло у него в голове. Неужели мне никогда не избавиться от них?

Он пристально изучал зеленый лотерейный билет.

Ну вот же он.

Здесь. У него.

Если б они только знали, они, спящие там, внизу. Они бы тоже не смогли уснуть. И кофе тогда был бы не холодный. Зато были бы лживые похвалы да косые взгляды, когда им казалось бы, что он этого не замечает. Тогда… Он стряхнул с себя эти мысли. Укрылся в один из своих тайников. Он должен принадлежать им, хозяевам. Вот чего они хотят. Разве они не добиваются, чтобы все принадлежало им? Даже он.

На лбу у него выступила испарина.

На него навалились обиды.

Он вспомнил о работе. Бесконечной, грязной, изнурительной. Брань и работа. Думы и работа. Всегда та, которой не хотели делать они, хозяева. Все поручалось ему. Ему никогда не освободиться.

Жесткий тюфяк сбился, оттого что он ворочался с боку на бок. Рядом притаилось зло, и не было покоя, необходимого для сна. Дыхание с шумом вырывалось изо рта. Он сам его слышал. Оно вырывалось толчками, словно нечто, от чего он хотел освободиться.

Но отныне…

Больше ни одного дня я не буду делать того, что они мне велят. Теперь я не связан с ними ничем. Хватит. Наконец-то я избавился от них, освободился. Теперь я сам себе хозяин.

Он лежал ничком, упираясь в тюфяк коленями и локтями, и горячо шептал в подушку: «Я сам! Все, конец!»

Он должен был услышать эти слова.

Потом он устало вытянулся. Заснул. Белая голая нога, забытая, свешивалась с постели.

«Пусти! Это мое! Не дам!»

Но его никто не слыхал, потому что это было во сне. Он так испугался, что не мог пошевелить губами.

Они хотели отобрать у него билет.

Из темных углов они протягивали свои сильные, жадные руки, они тянули их к свету, где он стоял голый, шарили по нему руками. Он видел и понимал, что, если они найдут то, что ищут, они уже никогда этого не выпустят. А они непременно найдут. Должны найти. Здесь, на свету, негде спрятаться.