Акилино Рибейро - Современная португальская новелла

Да, когда мы смотрели на бренные останки нашего мучителя, у нас даже мысли не возникало, что перед нами высшее существо. (Тот вечер, стук молотка, благословения, гробовщики, бывшие министры, начальники разных отделений, вереницей проходящие у гроба, перевитые вздувшимися венами руки усопшего, скрываемый страх святош, елейные объятия и рыдания сблизили Фаусто и Жасмина, держащихся за руки, толкнули их, таких непохожих, друг к другу.)

Лежащий в гробу покойник кажется отгороженным от всех присутствующих. Как страшно выглядит дона Лаурентина! Горькие складки легли на покорную кожу лица. Все восторгаются венками и речами. Когда крышка гроба опускается, удовлетворенная смерть отступает. Похоронная процессия движется по направлению к мраморному склепу. Мальчишки слышат замусоленный поцелуями шепот. Среди крепких, рослых фигур они кажутся себе маленькими и боязливо почесывают смазанные зеленкой укусы крапивы. Они не плачут, не разговаривают, не жалуются, не двигаются. Под заступническим крылом каноника они смотрят, как гроб вносят в склеп. Размягченные ведьмы с крючковатыми носами соболезнуют им: «О, как несчастны должны быть эти бедные ангелы».

Усталый Фаусто борется с собой, старается сбросить охватившую его меланхолию, избавиться от головокружения, которое вызывает представшая теперь его глазам мрачная мистерия похорон. Жасмин тяжело дышит, тошнота все время подступает к горлу, бесконечно долгий день вымотал его, опустошил, оставив в сознании вопросы, которые детский мозг еще не способен сформулировать. Сильно пахнет потом. В развороченной земле кишат черви. Жасмина тошнит. Он что-то говорит канонику, тот отводит его в сторону, тем самым спасая от объятий, последних приторных поцелуев и прощаний.

На обратном пути лицо одной из женщин, одетых в траур, сияет улыбкой. Это сестра дяди, которая приехала с Севера. Нет. Не совсем так: теперь она тетя, да, их тетя, глава семьи.

— В завещании — теперь уже можно это сказать детям, — говорит каноник, — дядя назначил вашей опекуншей свою сестру. Вы должны уважать ее, она этого заслуживает, но помните, рука у нее твердая, когда в том есть необходимость. Ведите себя как следует. Я не хочу думать, что вчера…

— Не стоит говорить о том, что было вчера. Забудем прошлое, — говорит тетя.

Она вырастает в их глазах. Даже бородавка, висящая на ее шее (отмечают они), кажется им чем-то значительным. У нее голубоватый профиль, откинутые назад по старой моде волосы, подбородок, выдающий дворянское происхождение, и ничего не выражающие бесцветные глаза.

— Будем стремиться к взаимному пониманию. Я готова, можете мне верить, выслушать все ваши претензии.

— Ох!

— Что вас пугает, мальчики?.. — На ее лице появляется подобие улыбки, улыбки хозяйки ключей, мебели, слуг, бедных. — Будем ужинать, не так ли? И спать, — заключает она, — нам всем необходим отдых.

Фаусто и Жасмин склоняют головы. Тетя закрывает окна, и яркие, лихорадочные краски заката чахнут на западе и в их душах. Все становится на свои места. Голоса стихают. Великая сила свободы — или иллюзия свободы, — которая ими владела, притаилась в деревьях сада, окутанного ночным покоем, в тайниках колодца, в укромных уголках, где дети хранят свои реликвии, в душах, исполненных бунта.

По субботам моя сестра не ходила больше на вечерние занятия в институт. Хотя врач строго-настрого запретил ей работать вечерами, потому что после каждой бессонной ночи зрение ее ухудшалось, она все ниже нагибалась над шитьем, роняя слезы, и все так же сидела за швейной машиной.

«Если мне когда-нибудь придется делать тонкую работу, я пропала», — говорила она. Она боялась испортить дорогую ткань слезами и, вздыхая, вытирала их тыльной стороной ладони; лицо ее от этого начинало пылать. Целую неделю она сражалась с километрами материи — выкройки присылали от Казау — и к субботе совсем слепла от напряжения. Постепенно голова ее почти ложилась на машину, но она продолжала упорно нажимать педаль и шить до утра. Казалось, она молча и внимательно слушает длинные, невеселые истории, которые шепчет ей на ухо челнок. А шершавый тик солдатских мундиров струился между ними, между женщиной и машиной, и весь был мокрый от слез.

Комнату освещала лампочка в пятнадцать свечей, но нам и это было не по карману, и в конце месяца мы зажигали керосиновую лампу. Когда же мы могли заплатить за электричество, к лампочке прилаживался картонный козырек, чтобы свет падал в сторону сестры. Вся остальная комната была погружена в темноту: еле угадывались очертания стен, мебели, оконных стекол, по требованию легионеров Гражданской обороны заклеенных полосками бумаги крест-накрест. В углу, в островке света, сидела за машиной сестра.

— Ну? — спросила меня мать, едва я вошел. Она тоже что-то шила, сидя на низеньком стульчике, и сейчас перекусывала нитку. Она пристально посмотрела на меня, не вынимая нитки изо рта.

— Ужинать, мама.

Едва я произнес эти слова, педаль машины остановилась. Я сел за стол, понимая, чем вызвана это внезапная тишина, затылком ощущая устремленный на меня взгляд сестры. Я чувствовал, что и мать не тронулась с места, и перекушенная нитка, наверное, еще свисала у нее с губ.

— Дай поесть, — повторил я и ниже наклонился к застилавшей стол клеенке.

Мать опустила с колен на пол груду одежды, воткнула иголку в платье и встала, тяжело вздохнув.

— Я так и знала, — сказала она, — ну что ж, делать нечего: будем ждать.

Она подошла ко мне и устало оперлась о стол. Руки ее, потемневшие, растрескавшиеся от щелока, все в порезах от кухонного ножа, дрожали.

— Значит, не взяли обратно? Извинились хоть?

Я ковырял ногтем клеенку.

— Подождем, — снова сказала она, — не всегда же так будет. Что он, совсем бессердечный, твой начальник?

Она вышла из комнаты, и швейная машина застрекотала еще громче и яростней. Я повернулся к сестре — она была целиком поглощена работой. Ноги ее не поспевали нажимать педаль, на шее вздулись вены. Глаза следили за иголкой, прокалывающей ткань; голова была низко опущена. Ее фигура, казалось, утопала в беспорядочно разбросанных кусках материи и обрывках ниток.

Из кухни доносился звон тарелок, щелканье водомера. Вскоре появилась мать, неся ужин.

— Мог бы и отца подождать…

На стол вспрыгнул кот.

— Брысь отсюда! — Мать спихнула его со стола. — Вот сейчас отец вернется и устроит скандал… Ты же знаешь: он не любит, когда ужинают порознь.

Я торопливо жевал рыбу вместе с костями и, не теряя времени, налил себе стакан вина.

— И будет прав: что это за ужин такой… Сын ест сейчас, отец потом… Табор какой-то цыганский, а не семья.