Акилино Рибейро - Современная португальская новелла

— А платить кто будет? — спросила, словно невзначай, сестра, подпарывая кончиками ножниц нитки.

— Ах да, верно: за машинку надо платить. Скажи ему, Дете. Если он придет не очень злой, выбери момент и скажи.

Одете недобро улыбнулась.

— Сказать? Только этого не хватало. А деньги чьи?

— Но все-таки… Если ты попросишь, он даст…

— Это ты дашь. Нет, мама, я теперь такая. Ни одного тостана не дам, пока не закажу себе новые очки. Слышишь? Ни од-но-го!

В ярком свете, среди груды раскроенного материала, валявшегося на полу, сестра сама была похожа на тряпичную куклу. Когда она говорила, ее неестественно изломанная тень металась по стене и, казалось, вот-вот упадет на нее.

— Нет уж, сударыня. Довольно с меня.

Мать стала подметать комнату, собирая валявшиеся повсюду обрезки ткани. Время от времени она взглядывала на часы и вздыхала. Одете встала, вытерла лицо платком и отряхнула платье от приставших ниток.

— Пойду к галантерейщику за материалом.

— Подожди еще чуточку. Отец вот-вот придет.

— Зачем? — ответила Одете. — Все равно это мои деньги. Ты запомнила, что я сказала? Хватит! Сегодня рассчитаемся.

Она вышла. Мать оперлась о метелку, повторяя покорно:

— О господи, господи. — Она подошла к швейной машине, закрыла ее крышкой, а сверху — ситцевым чехлом.

Было слышно, как за стеной сестра гремит стульями, выдвигает и задвигает ящики комода, хлопает дверцами шкафа; все ходило ходуном.

— Вот истеричка… — пробормотал я.

— Бедная она… — прошептала мать. — Одни несчастья. Сколько на нее свалилось… Окулист сказал, что теперь никакие стекла не помогут. Воспаление…

Снова послышался нежный свист. Одете уже притихла, успокоилась; любовный призыв, могучий, трепетный и безразличный к ее гневу, к нам, ко всему на свете, звучал в ночи особенно четко. Мать поднялась и пошла на кухню: в дверях, обернувшись, еще раз посмотрела на часы.

— Ну где его носит так поздно?!

Она стояла в дверях и словно требовала ответа у меня или у стенных часов, словно призывала весь свет к справедливости и здравому смыслу.

— Пойду поищу его, — решила она, тряхнув головой. — Сидит, наверно, в «Пещере» или в «Зеленой двери», как всегда. Пойду. Дете!

Свист прервался.

— Ты что, не слышишь? — крикнула она в коридор. — Зачем она пошла к себе, ты не знаешь?

Мать вышла из комнаты, не дожидаясь моего ответа и по привычке разговаривая сама с собой. Я пошел надеть пальто. Свист возобновился, а из комнаты моей сестры ясно послышался плач и какое-то бормотание. В ту же минуту мать оказалась возле меня. Руки ее бессильно висели вдоль тела. Она сурово посмотрела на меня.

— Что ты наделал, Шико?!

Она рухнула на кровать.

— Я? А что я сделал?

Она выпрямилась, но тут же, зарыдав, сжала голову ладонями и опять упала на кровать.

— Что ты наделал, сынок… Что ты наделал…

— Да объясни же! Скажи толком, что случилось!

Но она мне не ответила. Она качала головой из стороны в сторону и бессвязно лепетала сквозь рыдания:

— Только этого позора мне не хватало на старости лет… Господи! Только этого не хватало… О господи, за какие грехи посылаешь ты мне еще и это?! Ответь мне, господи!

— Да что стряслось? Скажи толком, черт возьми!

Мать громко всхлипывала. Кто же мог вынести такую жизнь: вечные тревоги за мужа, за сына, за дочь. Она плакала, шмыгая носом.

— Господи, господи! За что караешь?!

Сестра поспешила к ней на помощь. Она не плакала, но лицо ее было неузнаваемым — щеки опухли, глаза воспалены. Не лицо — сплошная рана. Она обняла мать и принялась успокаивать ее.

— Перестань, перестань, успокойся, я попрошу денег у отца. А если он не даст, то галантерейщик поверит в долг.

Она старалась не встречаться со мной взглядом и, вся дрожа от еле сдерживаемых рыданий, отчаянно вцепилась в мать, уговаривая ее не плакать.

— Не мучь себя, забудь про эти деньги…

Я услышал, как поворачивается ключ в замке, и поспешно сказал:

— Мама…

Одете, вне себя от бешенства, повернулась ко мне:

— Вор. Подлец. Хорошо, хоть не все спер, подонок!

И такая ненависть была в ее словах, что я вспыхнул.

— Спер? — Я был ошеломлен. — Нет, Дете. Честное слово, я не брал денег. Клянусь тебе… Дете! — услышав, что входная дверь тихонько приоткрывается, я понизил голос. — Клянусь тебе, Дете. Ты их, наверно, потеряла. Ты слышишь меня, Дете?

Дверь еще не закрылась. Отец, очевидно, прислушивался.

— Бессовестный! — громко крикнула сестра. — Вор! Паразит!

Я схватил ее за руку, чтобы заставить замолчать. Она плюнула мне в лицо.

— Паразит! Паразит! Паразит!

Заглушая голос Одете, гулко хлопнула дверь.

— А-а-а! — протяжно закричала мать, и крик ее оборвался, когда волосатая рука отца разрезала воздух.

— Ах ты, гад, — зарычал он, ударил меня кулаком в грудь и прижал к стене, обхватив обеими руками.

— Мама, скажи ему, чтобы не дрался…

Я вдруг перестал слышать; теплая струйка крови потекла изо рта.

— Мама, скажи ему…

Я застонал. Стиснув зубы, рванулся вперед, что-то упало, и я почувствовал под ногами тело отца.

Потом я выбежал на улицу.

…Я уже давно не видел матери. Последний раз мы встречались тайком, соблюдая все предосторожности, и встреча наша напоминала свидания в тюрьме, только заключенный был на свободе. Мать принесла мне кое-какую одежду, денег и сигареты.

Я надеюсь снова увидеть ее, но понимаю, почему она так долго не появляется, — денег нет, как всегда. Так ли это или я придумываю оправдания? («В этом доме только и делают, что оправдывают себя или других», — говорила когда-то моя сестра Одете.) Но ведь мне нужны носки, чистая рубаха и галстук. Как только я раздобуду все это, отправляюсь в министерство к доктору Матеусу выяснить насчет конкурса. Я скажу, что пришел от его родственника, сеньора Жулио из Эштасау, кто он ему там — шурин, что ли.

Когда я последний раз виделся с ним, он долго думал, прикидывал так и эдак и наконец обещал куда-нибудь меня устроить. «Посмотрим, посмотрим…» — сказал он мне тогда.

Голые бледно-желтые стены, черный пол, красные, строгих очертаний станки. Все пронизано тишиной. На пепельно-сером потолке — тусклые лампы. Окон нет.

Рабочие в белых комбинезонах и пластмассовых касках с буквами I.H.S.V., группами по тридцать три человека. Черты их лиц похожи на линии станков, движения автоматичны. Никаких кнопок, никаких рычагов, только легкие прикосновения к полированным поверхностям.

И ни единого слова.

Правилами требовалось, чтобы во время работы мозг был совершенно свободен. Перед тем как войти в цех, рабочие проходили камеру гигиены и умственной декомпрессии. В ней отсеивались все заботы, все склонности и привязанности, все человеческие проблемы; отчужденные от личности, они переставали существовать.