Акилино Рибейро - Современная португальская новелла

— Держи и ступай себе с богом. Скажи своему Клету, что я о нем помню, но возить молоко — об этом пускай забудет. Прощай!

Жоана меж тем, лежа на кровати, запихивала в шнурованный лиф усталую мякоть своих грудей. Едва Лоба вышел, она схватила деньги и спрятала их за пазуху. По крайности можно купить вдоволь хлеба, а то и новую ситцевую юбку.

Когда она поднялась к себе в горы, стадо уже втягивалось в деревню. Клету, добрая и простая душа, нимало не удивился, услыхав от жены о решении сеньора Лобы. Хозяйской же подачке он не придал значения, плевать он хотел на нее, мораль его не была уж очень жестка. А что до увольнения с фабрики, то тут он и вовсе только пожал плечами:

— А я что тебе говорил?

В то утро ему не отворили дверей. Он ничего не ел со вчерашнего дня и заржал, и ржал, покуда не заскребло в горле, а потом — голод не тетка — принялся выискивать в навозе сено и жевать соломенную труху. Клету работал снаружи и слышал, как беспокойно мерин переступает и взбрыкивает в стойле, и это его вконец разозлило и даже привело в ярость.

Как стемнело, он накинул на мерина оголовок, и тот, пятясь задом, покорно вышел во двор. На воле Жоана скормила ему краюшку хлеба, и все трое, не торопясь, побрели к поросшему вереском и буйными травами взгорью. В быстром хороводе над ними кружила сорочья стая. Заброшенные шахты на косогоре залиты были водой, всюду горбились остовы каких-то сооружений и механизмов, и мерин, который всегда страшился пустынных мест, удивленно озирался по сторонам: какого черта, мол, мы забрели сюда, что нам здесь надобно?

Жоана шла рядом с Клету, рукою придерживая юбку, чтоб не заляпать грязью.

По старой дружбе, лишь ослаб на миг повод в грубой ручище Клету, он лизнул ее в щеку. Жоана погладила своею мягкой и нежной, чуть дрожащей ладонью его по лбу, по тому месту, где была звезда. Этой звездой он любовался всякий раз, когда наклонялся к воде, чтобы напиться. Невесть почему, запоздалая и печальная ласка хозяйки заронила вдруг в сердце тревогу.

Дождь умыл небо, и в воздухе, словно утренний белый туман над рекою, задумчиво плыли запахи дрока и вечерних цветов. Он полной грудью вобрал в себя эти запахи и только что не загарцевал от радости — как смолоду, безмятежными тропками, обдувавшими всею душистою благодатью природы.

Так он и плелся за своими хозяевами, одурманенный свежестью и встревоженный своей прозорливой бродяжьей мудростью.

Когда они поднялись угорьем наверх, мимо стремительно пронеслась, раздувая все в пене ноздри, с гривой, летящей по ветру, молодая кобылка. Она неслась стрелой, едва касаясь земли, только вереск проводил ее тихим шелестом. По пятам за ней, сопя и отдуваясь, неуклюже скакал белый толстобрюхий мельников жеребец. Их преследовали с гиканьем и криками какие-то люди с непокрытыми головами.

Промелькнувшая скачка всколыхнула в конской памяти былые соблазны молодости, когда и он вот так же догонял своенравных и обольстительных кобылиц. И его неудержимо повлекло вослед, и он заржал, словно хотел подстегнуть нелепого и спесивого мельникова конягу:

— И-го-го, наддай, поднажми, кобылка уж из сил выбивается!

И тот отвечал ему на бегу коротким ржаньем:

— Поднажму, друг, поднажму!

Грустный и задумчивый приплелся он на вершину горы. Сын Клету точил о камень здоровенный нож. Мерин при виде мальчишки вспомнил обиду и оскалил в угрозе зубы. Но тот не уступил и шлепнул снова, и шлепок этот эхом унесся вдаль.

Тут Клету повязал животному тряпкой глаза, прикрутил поводок к молодому дубку и спросил вроде как бы себя самого:

— К чему весь этот обман?

И мерин вдруг ощутил резкую, как ожог, как наотмашь удар кнутом, боль в шее: она рассекла его вдоль крупа надвое и наполнила собою под кожей все тело. Мало-помалу он начал делаться невесомей и невесомей, и вот он — облачко, какое и малому дуновению под силу унести прочь и развеять на головокружительной выси в ничто. И красный лоскут на глазах вроде бы и не помеха ему, чтоб воочию видеть. Вон на пригорке грызутся, яростно вздыбившись, кобылка и жеребец. И он был мастак на такие штуки, и от его укусов в загривок кобылицы трепетали, как тростничок. С быстротой ястреба настигал он их, а еще… Вспомнилось, как, оборвав недоуздок, он настиг одну, что призывно ржала у коновязи перед таверной. А то как-то увел за собой в горы кобылицу кузнеца; вот было шуму-то, вдогонку за ними бросилось полдеревни: эге-гей! Держи! Лови! Стой! Их сыскали, уж когда они, спокойные и друг другом довольные, мирно щипали себе траву вдоль ручья.

Кровь теплом разлилась по телу, и тепло это напомнило ему ласковые руки Жоаны — кто-кто, а она не обижала его никогда! На душе сделалось беспечально, она преисполнилась неизъяснимого ликования, и тут его оставили силы, он рухнул наземь. Простертый, он узрел сквозь повязку чудесную даль — она сияла и переливалась всеми цветами радуги в той стороне, где за морем пряталось солнце. Его стало клонить в сон. Ах, до чего же мягка земля! Ласково-ласково его кожи коснулось дыхание — не то крыл, не то лучей, какими оповещает о своем пришествии новый день.

Жоана сняла мерину с глаз повязку, с грустью его погладила, и тот по привычке чмокнул ее сердобольную руку. Воздуху вокруг и на один раз не хватило, чтобы наполнить легкие. Над горой он увидел огненный шар, что катился вниз, и спросил себя еле слышно: «Никак солнце?» А потом, вспомнив опять о кобылке и жеребце, предававшихся своему яростному свадебному танцу, подумал: «Вот она, любовь лошадей».

Огромная красная роза провалилась за горизонт и увлекла за собой весь — до капли — воздух. Тьма сомкнулась, кромешная тьма.

Клету дернул лошадь за ногу, затем ударил ее по брюху, хотел проверить: жива ли еще. А Жоане, когда та в голос запричитала, сказал:

— Нечего убиваться-то: ведь он давно уже труп! Прямо на ходу рассыпался.

— Бедняжка, он такой был послушный. Вот кто на своем веку поработал, так поработал — и все, чтоб у нас был кусок хлеба!

Клету принялся подрезать мерину сухожилия. А Жоана обратилась мыслями к старому доброму времени — ах, не вернуться ему назад! — когда она, молодая и красивая, восседая бочком на сверкавшем снову седле, въезжала в город под восхищенные взгляды тамошних сердцеедов.

— Его б даже не взяли цыгане, еще немного — и сдох, — твердил свое Клету, сдирая шкуру. — Оставь мы его одного, волки бы мигом задрали. Чует сердце, мы правильно поступили. К тому же и за шкуру, если снести к кожевнику, тоже сколько-нисколько, а дадут.

— А я что говорю? — вмешался мальчишка. — Шкура на барабан пойдет.

— Какой еще к черту барабан?

— Самый обыкновенный, отец. Козлиная шкура, два раза стукнешь — и порвалась, а мы на праздники собрались пойти почудить в Лапу.