Андре Дотель - Современная французская новелла

Мне девять лет, и у меня длиннющий хвост из дедушек и бабушек — очень и не очень старых. Тут в классе за мной никому не угнаться. Вижу я их чаще всего по праздникам — они не пропускают ни одного — да еще по воскресеньям, когда мы ходим друг к другу в гости. «У нас развита семейная шишка», — говорит папа. Однажды он заявил это при гостях, и мама возмутилась. Она сказала: «У нас не шишка, а семья». Папа, не знаю уж почему, разнервничался: «Ты не можешь не перечить». Чуть не дошло до скандала, но, к счастью, у нас были гости.

С отцовской стороны у меня есть дед и бабушка и еще более старые — папины дед и бабушка, которых, чтобы отличать, называют прадедушкой и прабабушкой, хотя им это и не нравится. Они хотели бы, чтоб их по-прежнему звали дедушкой и бабушкой, как раньше, до моего рождения. Потому что ведь это из-за меня все изменилось. Когда я родился, говорит папа, они спустились этажом ниже. «Не нравится, и не надо, — сказала мама, — для нас-то они все равно прабабушка и прадедушка». Действительно, нельзя же, чтоб у человека было два дедушки и две бабушки — тогда ведь не поймешь, с кем и о ком говоришь. Им это объясняли. И не раз. Но они заупрямились. Старики вообще упрямые, мама говорит. Всякий раз, когда мы навещаем их, мама, прежде чем отворить ветхую калитку в сад, учит меня: «Обязательно скажи: „Добрый день, прабабушка, добрый день, прадедушка“». Папе это давно надоело. «Брось, не настаивай», — говорит он. И они начинают ссориться, еще не успев войти. Однажды я попробовал словчить, но ничего из этого не вышло. Я сказал: «Добрый день…» И все. И поцеловал их. Но прабабушка этого так не оставила. «Добрый день… кто?», — спросила она. «Добрый день, прабабушка», — произнес я, и — пошло-поехало — очередной скандал, как я и думал. Но мама ко всему внимательно прислушивалась, так что скажи я: «Добрый день, бабушка», — мне все равно влетело бы на обратном пути.

С маминой стороны — на одного старика меньше. Кроме дедули и бабули, есть еще очень старый дедуся — папа бабули, он живет совсем один, его бабуся давно умерла. К счастью, дедусю всегда так называли и тут ничего не пришлось менять. Он слегка выжил из ума. Когда-то он был матросом и поэтому хочет, чтобы все называли его моряком: «Привет, Моряк. Как дела, Моряк?» Но мама говорит, что неприлично называть моряком такого старого человека — она звала и всегда будет звать его дедусей. А я бы с удовольствием называл его моряком. Он любит рассказывать разные истории про кораблекрушения. Вернее, у него их всего две, и обе они почти одинаковые — одна с хорошим концом, другая с плохим: корабль пошел ко дну, и все моряки, кроме него, утонули. Я предпочитаю именно эту. Папа говорит, что на самом деле дедуся никогда не тонул и не спасался, а просто повторяет всякие чужие рассказы про кораблекрушения, про корсаров, которые брали судно на абордаж, хотя в дедусины времена никаких корсаров уже и в помине не было. Но я-то считаю, что дедуся очень-очень старый и вполне мог застать корсаров, ну хотя бы одного, самого последнего. И мама со мной согласна, она говорит, что дедуся ничего не выдумывает и все пережил сам. К счастью, о дедусиных подвигах вспоминают не часто, а то, как только мама с папой заговорят об этом, сразу начинается скандал.

Маме немножко обидно, что у нее только три старика, а у папы четыре. И поэтому, когда мы узнали из телеграммы, что прадедушка тяжело болен и при смерти, она сказала папе: «Вот видишь, и он не вечен». А потом, усмехнувшись, добавила: «Надо бы поженить двоих оставшихся — нашу прабабушку и моего дедусю». Но папе было совсем не до смеха, и он рассердился: «Дождалась хотя бы его смерти, прежде чем чепуху молоть». Тут опять разразился скандал, но ненадолго, так как папа в это время изучал расписание поездов. А на следующий день мы поехали в департамент Эр, в прадедушкину и прабабушкину деревню. Деревня очень старая, она называется Фиглэр. Живут в ней одни старики, и там не осталось ни коров, ни лошадей, ни тракторов, только куры, кролики и еще несколько свиней. В поезде папа объяснил мне, что у прадедушки рак, тут уж ничем не поможешь, и прабабушке придется теперь совсем плохо, потому что ноги у нее распухли, как колоды, и она почти не встает со своего кресла. Когда мы приехали, прадедушка еще не умер. Он лежал в постели. Посмотрел на нас и ничего не сказал. А прабабушка сидела в кресле и без конца повторяла: «Что же со мной будет? Никому я теперь не нужна». Сил не было слушать.

Мама поставила варить суп из пакетика на походной плитке, которую мы с собой привезли, а папа достал из-под навеса дрова и разжег огонь в очаге. Прабабушка хотела, чтобы суп сварили непременно на большом огне, но мама предпочла плитку: так чище и скорее. Мама надеялась, что прадедушка умрет вечером в пятницу, тогда его похоронили бы в воскресенье, и можно было бы не приезжать в Фиглэр еще раз. А мне в деревне очень нравилось, я разглядывал свиней и кроликов и носился по лугу. Я привез с собой ковбойский пистолет на ремне и патроны.

Можно подумать, что прадедушка угадал наши мысли, потому что он умер, как и думали, в пятницу, часов в десять-одиннадцать вечера. Мы все — папа, мама и я — как раз легли спать на одной широкой кровати в каморке позади кухни, другого места не нашлось. Я никак не мог уснуть — они все время о чем-то шептались в темноте. И вдруг послышался страшный хрип — это прадедушка умирал, теперь уже по-настоящему. Так что его удалось без особого промедления похоронить в воскресенье.

После похорон мне стали сниться страшные сны и я все время отчетливо видел лицо прабабушки, — она, такая одинокая, сидела на своей кухне и следила за нашими сборами. А потом все цеплялась за папин пиджак и повторяла: «Возьмите меня с собой». Конечно, мы ее не взяли, у нас ведь и без того тесно, и вообще, сказала мама, стариков нельзя трогать с насиженного места, не то они совсем теряются. Папа оставил прабабушке на столе деньги в конверте и договорился с соседкой, чтобы она за ней присматривала, разводила огонь, варила суп и время от времени мыла ее. «Мы тебя навестим», — пообещал папа. Но прабабушка не произнесла больше ни слова. Она только смотрела на нас, и особенно на меня, своими голубыми, вернее, почти совсем бесцветными, словно вылинявшими от частой стирки глазами. Когда мы уходили, я крикнул, чтобы доставить ей удовольствие: «До свидания, бабушка», — пусть мне даже попадет за это по дороге на станцию… Но она вроде совсем не обрадовалась, да и мама меня потом не ругала. По ночам, в моих снах, прабабушка являлась ко мне, то есть я видел не ее, а только голубые, почти совсем белые глаза, и мне было страшно. Мама сказала, что я чересчур впечатлителен, и напоила меня лекарством, чтобы избавить от кошмаров.