Андре Дотель - Современная французская новелла

Моя тетя Леон, мамина сестра, родила ребенка. В день крестин устроили праздник. У тети Леон и дяди Поля квартира очень маленькая, и они попросили разрешения отпраздновать крестины в нашей. У нас тоже не слишком много места, но все же как-никак три комнаты. «Да, конечно, — согласилась мама, — но только расходы мы на себя не возьмем». И правильно — если уж квартира наша, то пусть хотя бы позаботятся об угощении, раз это их ребенок. Но папа все же купил для всех миндальное драже. Тетя Леон с младенцем явилась заранее, потому что ей, прежде чем отправиться в церковь, надо было подогреть ему бутылочку с молоком. Младенец ужасно противный и желтый, как старая свечка, но тетя Леон души в нем не чает и называет его «мой утеночек». Мама сказала, что ребенка надо кормить грудью, а тетя Леон оборвала ее: «Не лезь не в свое дело, я не хочу, чтобы у меня груди отвисли, как у тебя». Мама рассердилась, младенец заорал, и разразился очередной скандал. К счастью, их отвлек звонок в дверь. Пришли дедуля с бабулей и принесли бутылку анисовой водки.

В церкви младенец непрерывно ревел. Дедушка без конца щипал меня сзади и почему-то хихикал. Когда мы выходили, он сказал мне: «Ненавижу этих кюре, от них воняет». Я ответил ему, что это еще не причина, чтобы щипать меня, он расхохотался и никак не мог остановиться. Поскольку бабушка не пришла из-за своего ревматизма, им занялась бабуля. Чтобы дедушка перестал смеяться, она несколько раз со всего маху стукнула его по спине, да так сильно, что он в конце концов шлепнулся. Его подняли, он был злой-презлой, все смеялись, а у него шла из носу кровь. «Неплохое начало», — сказала мама.

Дома все набились в одну комнату, нас было восемь человек, а с крещеным младенцем — девять. Дедуся еще не появлялся, и все надеялись, что он забыл и вообще не придет — дедуся очень толстый и занимает много места. Но к аперитиву он подоспел, и было совершенно непонятно, куда его девать. Тетя Леон поставила коляску с младенцем в мою комнату, и стало чуть посвободнее. Дедушка и мамин дедуся во что бы то ни стало хотели смотреть телевизор — как раз начинались рекламные фильмы, а они эти передачи любят больше всего. Мне тоже очень нравятся всякие забавные штуки про то, чтобы все покупали сыр или стиральный порошок. Нам пришлось сбиться в один угол, было ужасно тесно, мне все время мешали чьи-то головы, а уж расслышать я и вовсе ничего не мог, потому что дядя Поль и папа схлестнулись из-за своих драндулетов — какой лучше, «рено» или «пежо», — а дедуся завел одну из своих морских историй, и никому не удавалось заткнуть ему рот, так что все говорили разом. Мама попыталась было помешать им допить анисовую, чтобы нам самим осталось немножко на потом, но бабуля все подливала и подливала в рюмки — ведь это была ее анисовая, и она прекрасно понимала, что унести с собой то, что останется, не сможет. И вообще, говорит папа, если бабуле что взбредет в голову — спорить с ней нет смысла. Бабуля — это вам не кто-нибудь. Я тоже выпил два стаканчика анисовой с водой и чувствовал себя превосходно. Я стал даже называть дедусю Моряком: «Передай мне соль, Моряк… Убери свой хлеб, Моряк…» Мама делала мне большие глаза, но дедуся был очень доволен, он сказал: «Ты тоже будешь моряком». И не переставая твердил это весь вечер. Мы все сидели за круглым столом и были в прекрасном настроении. Они пока еще не слишком ссорились, наверно потому, что выпили всю анисовую до дна, а от нее становится очень весело. Тетя Леон и мама приносили из кухни еду и накладывали старикам, особенно дедуле и дедусе, они такие обжоры, что готовы слопать все сами, не оставив ни крошки остальным. Дедушка вдруг неизвестно почему заплакал, мы только потом догадались: это он вспомнил, как бабуля сшибла его с ног, когда все выходили из церкви. Он твердил: «Всю жизнь меня пинают, это несправедливо». Тут у него опять пошла кровь из носу, пришлось его мыть и утешать. Дядя Поль начал рассказывать смешные анекдоты — похабные, как называет их мама. Она этого терпеть не может. А мне приятно было смотреть, как они смеются, даже дедушка снова зашелся страшным хохотом. Мама стала просить дядю Поля замолчать. «Да перестань же, здесь ребенок», — говорила она. Ребенок — это я.

Младенец в моей комнате настойчиво вопил. «Леон, пойди же покорми своего маленького христианина», — сказал дядя Поль. Но тетя после анисовой выпила еще довольно много вина, мешая белое и красное, а от этого бывает плохо. И она только повторяла: «Я сдохну, сдохну от этого крикуна, иди к нему сам». Тетя ничуть не шутила, и вид у нее был какой-то странный. Потом она улеглась на диван и заснула. Все почувствовали себя неловко. Младенец больше не плакал. И тут дядя Поль, обычно такой кроткий, ударил тетю по обеим щекам. Голова ее качнулась на подушке, но ресницы даже не дрогнули. «Ну и нализалась», — сказал папа. А бабуля накинулась на дядю Поля: «Я запрещаю вам бить мою дочь, хулиган!» Бабуля, она такая, она никого не боится. «Я просто хотел ее разбудить», — сказал дядя Поль. Видно было, что ему не по себе. Но бабуля уже завелась. Чтобы отвлечь ее, папа достал свое драже. Он купил полную коробку и рассыпал по пакетикам — каждому отдельно. Но он, конечно, просчитался, и одного пакетика не хватило. «Ты в своем репертуаре, — сказала мама, — вечно у тебя что-нибудь не так». «Могла бы и сама потрудиться, — ответил папа, — я убил на это полсубботы». В итоге взяли пакетик тети Леон и отдали дедусе, которому ничего не досталось. Старики принялись сосать драже. Все шло хорошо, пока они не добрались до миндаля. Дедуся и дедуля не могли его разгрызть — у них ведь почти нет зубов, да и другим тоже пришлось нелегко. «Ты что, не мог купить с мягкой начинкой?» — сказал дедуся и выплюнул миндаль прямо на скатерть. Потом бабуля решила пересчитать драже в своем пакетике и в дедулином. Выяснилось, что у нее на две штуки меньше, и она снова принялась ворчать.

Тут младенец опять завопил. «Поди покачай своего маленького братца», — сказала мама. Мне совершенно не хотелось этого делать, но пришлось подчиниться. Когда младенец ревел, он становился еще отвратительнее. Он был все такой же желтый, и от него плохо пахло. Тут меня осенило. Я нацедил из бутылки, стоявшей в кухне, остатки анисовой и сунул ложку в разинутый рот. Сначала я испугался, что он задохнется, потому что я, наверное, лил слишком быстро. Перевернув младенца на бок, я стал хлопать его по спине — как бабуля дедушку, чтобы тот перестал смеяться. Дело пошло на лад. Младенец зачмокал губами, как будто сосал анисовую, и, похоже, она ему понравилась. А потом — раз — и уснул. Можно было и ему дать несколько пощечин, но это подействовало бы не больше, чем на тетю Леон. Я вернулся в столовую, и мама очень удивилась, что мне удалось так быстро успокоить ребенка. В столовой было тихо. По телевизору показывали вестерн. У дедули и дедуси плохо со зрением, и потому они придвинулись вплотную к экрану, так что остальным почти ничего не было видно. К счастью, дедушка и бабуля уснули на своих стульях и их задвинули в угол. Я протиснулся сбоку, и фигуры на экране вытянулись, но я все-таки слышал стук лошадиных копыт, свистки поезда и частую стрельбу. Фильм включили на середине, и было не очень понятно что к чему. Вдруг заиграла музыка, и я сообразил, что уже конец. Изогнувшись, я все-таки разглядел как следует последний кадр: ковбой и дама во весь экран целовались, а еще какой-то тип, на лошади, плакал и палил в небо из пистолета. Как только фильм кончился, мама встала: «Ну все, хватит, уже поздно, пора по домам — поднимайтесь». Они провозились еще с полчаса, пока одевались и собирали свое барахло. Дядя Поль разрывался между тетей Леон, которая никак не просыпалась, и младенцем, тоже спящим, — его надо было завернуть во множество одеял для перевозки. К счастью, дядя Поль приехал на грузовичке, в котором развозил товар, и, разместив свое семейство, втиснул туда еще и дедулю с бабулей — им было по пути. Дедуся разбушевался. Он тоже во что бы то ни стало хотел влезть в грузовичок, но там больше не было места, да и ехать ему совсем в другую сторону. Пришлось заказать для него такси, но оказалось, что он забыл кошелек и ему нечем платить. «Пусть себе топает пешком», — сказал папа. Мама была в ярости. Она дала дедусе десять франков. «Будь это твой дедушка, ты бы так не жмотничал», — сказала она папе. «Я запрещаю тебе говорить о моем дедушке, — завопил папа, — о моем бедном покойном дедушке». Мне показалось, что он сейчас заплачет. «Ну, ну, — вмешался дедуся, — не скандальте хоть в праздник, не так уж часто случаются дни, когда мы собираемся всем семейством». «И слава богу», — сказала мама.