Петер Биксель - Современная швейцарская новелла

— Я устал, я хочу в картину, — говорил он. По утрам он часто подолгу лежал в картине и думал, как ему теперь назвать стул, и он назвал его будильником.

Он вставал утром, одевался, садился на будильник и опирался руками о стол. Но стол теперь назывался не столом, а ковром.

Итак, утром он вставал с картины, одевался, садился за ковер на будильник и думал о том, что еще он может назвать по-другому.

Кровать он назвал картиной.

Стол — ковром.

Стул — будильником.

Газету — кроватью.

Зеркало — стулом.

Будильник — альбомом.

Шкаф — газетой.

Ковер — шкафом.

Картину и фото — столом.

А альбом — зеркалом.

Итак.

Утром он долго лежал в картине. В 9 часов звонил альбом. Он вставал и становился на шкаф, чтобы не было холодно ногам. Затем он вынимал из газеты одежду, одевался, смотрел в стул на стене, после чего садился на будильник за ковер и листал зеркало, пока не находил стол своей матери.

Он нашел это занятие забавным, каждый день тренировался и заучивал новые слова. Теперь у него было все переименовано: он был теперь не человеком, а ногой, нога была утром, а утро было человеком.

Теперь, дорогой читатель, вы и сами смогли бы продолжить эту историю. Для этого вам следовало бы, как это делал наш герой, поменять названия и остальных слов:

звонить — ставить,

мерзнуть — смотреть,

лежать— звонить,

стоять — мерзнуть,

ставить — листать.

Таким образом мы читаем:

Человеком старая нога подолгу звонила в картине. В 9 часов ставил фотоальбом, нога мерзла и листала шкаф, чтобы он не смотрел на утро.

Наш герой купил себе синие школьные тетради и заполнял их новыми словами. На это уходило у него все время, и теперь его редко можно было встретить на улице.

Затем он стал учить новые обозначения всех предметов и при этом все больше и больше забывал старые названия. Теперь он владел языком, который был понятен только ему одному.

Иногда он видел сны уже на этом языке. Он перевел на свой язык песни, которые пел когда-то в школе, и тихонько напевал их про себя.

Но скоро ему стало трудно даже переводить. Он почти забыл старый язык и был вынужден искать нужные слова в своих синих тетрадях. Он долго вспоминал, как люди называли те или иные вещи.

Его картину люди называли кроватью.

Его ковер — столом.

Его будильник — стулом.

Его кровать — газетой.

Его стул — зеркалом.

Его альбом — будильником.

Его газету — шкафом.

Его шкаф — ковром.

Его стол — картиной.

Его зеркало — альбомом.

Дело дошло до того, что наш герой смеялся, когда слышал, как говорили другие люди.

Он смеялся, когда слышал, как кто-нибудь говорил: «Вы завтра идете на футбол?» Или: «Уже два месяца идет дождь». Или: «У меня дядя в Америке».

Он смеялся, так все это ему было теперь непонятно.

Но эта история не была смешной. Она печально началась и так же печально завершилась.

Наш старик в сером пальто перестал понимать людей, и это было еще не самое худшее.

Намного хуже было то, что и люди перестали его понимать.

И потому он перестал говорить.

Он молчал.

Он разговаривал только с самим собой.

Он даже не здоровался.

Вот история человека, который сам рассказывает истории.

Я много раз говорил ему, что не верю им.

— Вы все выдумываете, — говорил я ему. — Вы все морочите людям голову. У вас разнузданное воображение. Вы обманываете людей.

Но это его не трогало. Он спокойно продолжал рассказывать дальше. А когда же я воскликнул:

— Вы просто лжец, вы обманщик, вы фантазер, вы выдумщик! — он долго смотрел на меня, качал головой, грустно улыбался, а затем произнес так тихо, что я почти устыдился своих слов:

— Америки не существует.

Чтобы утешить его, я пообещал ему записать эту его историю.

Она началась пять столетий назад при дворе испанского короля. Роскошный дворец, шелка и бархат, золото, серебро, бороды, короны, свечи, слуги и служанки. Придворные вельможи, которые на рассвете прокалывали друг друга шпагами, швырнув накануне вечером перчатку к ногам противника. Стражи, трубящие на башнях в фанфары. И бесчисленные гонцы. Гонцы, спрыгивающие с лошадей, и гонцы, прыгающие в седло. Истинные друзья короля и лжедрузья. Женщины, красивые и опасные. И вино. И вокруг дворца люди, которые знали только одно — платить за всю эту роскошь.

Да и сам король не умел делать ничего другого, как только проводить свою жизнь в праздности. И как бы ни жил человек — в богатстве или нищете, в Мадриде, Барселоне или в каком-либо другом месте, — в конце концов каждый день у него похож один на другой, а это становится скучным. Так, одним Барселона кажется прекраснейшим городом в мире, а жители Барселоны стремятся туда, где их нет.

Бедняки мечтают о том, чтобы жить, как король, и страдают оттого, что король считает бедность их уделом.

По утрам король встает, по вечерам ложится в постель, а днем умирает от скуки в окружении своих забот, своих слуг, золота, серебра, бархата, шелка, своих свеч. Его ложе великолепно. Но это всего лишь место для сна. По утрам слуги отвешивают королю глубокие поклоны. Каждое утро одинаковые поклоны. Король к этому привык и даже не смотрит на кланяющихся. Кто-то подает ему вилку, кто-то протягивает ему нож, кто-то пододвигает поближе стул. Люди, которые общаются с ним, называют его «Ваше Высочество» и говорят ему много других красивых слов. А больше не говорят ничего.

Ему никто никогда не скажет, что он дурак или осел. И все, что он услышит сегодня, он слышал уже вчера.

Вот так-то.

Потому короли и имеют придворных шутов.

Тем дозволено делать все, что они захотят; дабы развеселить своего короля, они могут говорить все, что им вздумается. А когда король перестает реагировать на их выходки, он приказывает их убить или убрать от себя каким-либо другим способом.

Был у короля, к примеру, один шут, который коверкал слова. Королю это очень нравилось. Вместо «высочество» шут произносил «чесочество», вместо слова «дворец» он говорил «дверец», вместо «добрый день» — «вот так пень». Мне это казалось глупым, королю — забавным. Он забавлялся этим целых полгода, а точнее — до 7 июля.

А вот 8 июля, когда он проснулся и к нему вошел шут и произнес свое обычное «Вот так пень, чесочество», король однозначно произнес: «Уберите от меня этого шута».

Новый шут, маленький толстый Пепе, нравился королю целых три дня. Он веселил короля тем, что мазал медом стулья придворного окружения короля. На четвертый день он вымазал медом также стул короля, и король перестал смеяться, а Пепе перестал быть шутом.

И вот король приобрел себе нового шута. Это было самое безобразное создание на свете. Новый шут был ужасен. Он был худ и толст одновременно. Его левая нога была кривой, как колесо. Никто не знал, умел ли он говорить, молчал ли он намеренно, или же он был действительно немым. У него был злобный взгляд и неприветливое лицо. Самое приятное в нем было его имя. Его звали Милочек.