Осаму Дадзай - Современная японская новелла 1945–1978

Это тоже было неплохо. Но мне почему-то показалось, что и мое человеческое достоинство срезали наполовину.

Женщина (сейчас, рядом с «папашей», она выглядела настоящей хозяйкой) достала из сейфа деньги и, отсчитывая их, снова взглянула на меня с улыбкой. Чувствуя, что совершаю нечто постыдное, я взял деньги.

На что я употребил эти деньги — не помню. Помню только, что прошло лето, прошла осень, наступила зима, а у меня не возникало желания выкупить пальто.

Я вносил проценты, закладывал вещи, выкупал заложенные в других местах и относил их в эту лавку.

Каждый раз жена ростовщика, улыбаясь украдкой, разговаривала со мной. …В лавке было тихо и уныло, как в храме. В глубине виднелась толстая железная, как у сейфа, дверь, которая вела в хранилище. Оттуда тянуло холодом и затхлостью мертвечины, смешанной с запахом плесени. Но стоило ей улыбнуться, и сразу же все вокруг оживало, точно зажигали светильник, и лавка сразу приобретала жилой вид, становилась уютной.

Я понимал, что мне нужно быть осторожным. «Папаша» почти никогда не показывался, но мне не следовало забывать, что каждый раз, когда я любуюсь ее улыбкой, где-то за ее спиной маячит верзила — то ли чересчур великодушный, то ли чересчур лукавый — не понять.

Может показаться, что я влюбился в жену ростовщика. Нет, ничего подобного не случилось. Правда, если бы меня спросили, что такое любовь, я бы не смог ответить, но, так или иначе, я почему-то теперь неизменно пользовался только этой лавкой. Можно сказать, видимо, так: «Тот, кто занимает деньги, непроизвольно стремится завоевать доверие того, кто их дает, и поэтому всегда снедаем желанием понравиться ему, а это уже движение сердца, близкое любви». …Бывая в лавке, я всегда поражался этому.

Когда кончались летние каникулы и я пришел в лавку, чтобы выкупить свою форму, женщина сидела, за прилавком, подперев щеку рукой. Она была бледна.

— Вы в кого-то влюблены? — спросила она участливо.

— Почему вы так думаете?

— Зачем бы вам столько денег, не будь любимой девушки?

Захваченный врасплох, я не знал, что ответить. Женщина сказала, что, не иначе, я где-то прячу любовницу, если по дороге из родительского дома в университет так часто забегаю к ростовщику. А у меня никакой любовницы не было, и я решительно тут же заявил, что она ошибается.

— Но женщин вы, наверно, уже знали?

— Разумеется.

— Вам не следовало бы доставлять столько беспокойства своим родителям.

Меня прямо передернуло. «Вам-то какое дело», — хотел я ей сказать.

Взглянув на нее, я увидел, что ее бледное лицо покрылось капельками пота. Мне стало не по себе. Наверно, она вся такая потная, до белоснежного воротничка, выглядывающего из-под кимоно. И в ее склоненной фигуре, во всем ее облике я вдруг ощутил Женщину со мной такого прежде никогда не бывало.

Начался новый семестр, но в моей жизни ничего не переменилось. Я по-прежнему и от учебы отлынивал, и беспутничал, но без всякого удовольствия.

Мать все беспокоилась, что у меня такие приятели, как F., но к тому времени все они уже покинули меня. Я не был столь отчаянным, как они, мне не хватало храбрости без оглядки идти «дорогой беспутства». Был у нас один дальний родственник, который никогда в жизни не работал, не женился и в конце концов, растеряв все свое имущество, умер факельщиком на похоронах.

— Ты тоже хочешь стать таким же? — без конца повторяла мать и обращалась со мной так, будто я и в самом деле похож на этого родственника. Она махнула на меня рукой и была бы, наверно, довольна, если бы из меня и в самом деле ничего путного не вышло. В общем, жена ростовщика зря меня упрекала. Во всяком случае, я был не таким уж плохим сыном.

В конце концов я даже перестал ездить на «экскурсии». Мне уже и в голову не приходило тащиться через весь город на окраину, чтобы потом, усталым и измученным, добираться домой. Намного приятнее было сидеть в лавке ростовщика и разговаривать с хозяйкой.

Она, видимо, решила, что на своих «экскурсиях» я заразился дурной болезнью и теперь лечусь. Она спокойно рассуждала об этом и даже сказала, что прекрасно понимает меня — с ней, мол, тоже когда-то случилось такое же.

— Вот почему я не могу иметь детей. Сейчас успокоилась и не так уж хочу ребенка, а прежде…

Мне очень хотелось узнать, чем она занималась раньше, но спросить я не решался.

О ее муже (а может быть, совсем и не муже, а хозяине) мне было известно и того меньше. Видимо, у него было много разных лавок, разбросанных по городу, и он каждый день бывал то в одной, то в другой, но так ли это на самом деле, я точно не знал.

Однажды женщина предложила мне билет в кино:

— Ну что я за недотепа. Вот купила, а пойти не могу.

Я подумал, что она имела в виду не только свое нынешнее положение, но и прошлое тоже, и, чтобы подбодрить ее, сказал:

— Почему не можете? Разве нельзя попросить, чтобы кто-нибудь присмотрел за лавкой?

— Но одной идти… Вы же не составите мне компании?

— Отчего же, я охотно пошел бы.

Но женщина, как и следовало ожидать, улыбаясь, покачала головой. Я не сомневался, что так и будет. Она верна своему мужу, мне это было приятно, но в то же время и обидно, что не смогу пройтись с ней по улице.

В мире становилось все неспокойнее. Однажды в кино я был поражен, услыхав «Песню фашистов», запрещенную правительством Бадольо, а когда вышел на улицу, там продавался экстренный выпуск, в котором сообщалось о капитуляции Италии и новом приходе к власти Муссолини.

Казалось бы, все оборвалось на полпути, а тут снова начинается.

Чтобы с помощью ускоренной подготовки срочно восполнить нехватку младших офицеров армии и флота, началась мобилизация студентов. Как раз в это время в лавке ростовщика мне поручили необычную работу: предложили привести в порядок книги, оставленные в закладе студентом, которого внезапно отправили на фронт.

Сначала я отказался, честно признавшись, что плохо разбираюсь в книгах.

— Но лучше, чем папаша, — сказала женщина, — и в конце концов я решил согласиться.

Так я впервые попал в хранилище. Его каркас был сделан из толстенных бревен, между которыми была натянута металлическая сетка от мышей — как в тюрьме, подумал я.

Книг было всего двести — главным образом переводная художественная литература, но были и японские, всё новые и тщательно подобранные, так что я понял: мне предстоит не особенно обременительная работа — сложить их в ящики. Собрание сочинений Бальзака, Собрание сочинений Жида, Собрание сочинений Достоевского, Собрание сочинений Гёте, Собрание сочинений великих мыслителей — все тома без единого пропуска. Надо же такое — одни собрания сочинений, восхитился я, недоумевая. О чем думал этот призванный в армию студент, заложив все свои книги ростовщику? Может быть, он никогда в жизни так и не узнает, что его библиотеку приводил в порядок такой беспутный человек, как я.