Осаму Дадзай - Современная японская новелла 1945–1978

Алела ткань на ступенчатой подставке для кукол. Сестра и мать смотрели на них с радостным оживлением, будто перед ними в утратившем краски мире вдруг расцвели яркие цветы.

— В любой момент они могут превратиться в пепел. Вот и захотелось все устроить по-праздничному, хотя нет ни белого сладкого сакэ, ни хисимоти.

Говоря это, мать поставила куклу-императора на верхнюю ступеньку, предварительно сняв с нее мягкую бумажную обертку. А когда сестра установила золотые створчатые ширмочки, мать торопливо поместила на подобающее место и куклу-императрицу. Чувствуя себя обиженным, что про меня забыли, я в то же время любовался тем, как мать с сестрой изящно расставляют куклы.

— Спасибо, мама.

Глаза сестры наполнились слезами радости. Она вообще часто плакала, но сейчас я вполне разделял ее чувства. И правда, если бы не мать, ни я, ни сестра сейчас даже не вспомнили бы о куклах. А ведь на пороге был март.

— Эти куклы — императора с императрицей отец купил на радостях, когда родилась Ёко. Я говорила ему, что Ёко еще ничего не понимает, но отец и слушать не стал.

Мать не раз рассказывала об этом, но сейчас в голову мне пришли какие-то неясные мысли о смысле и цене жизни. Помолчав, мать сказала:

— Если выйдешь замуж, возьми их с собой.

Сестра чинно сидела в глубокой задумчивости, глядя куда-то в пространство.

Вокруг было необычно тихо. Рассеянно глядя на куклы, я думал о том, что скоро и они, и наш дом сгорят дотла. Это еще не изведанное мною чувство было вызвано пепелищами, которых с каждым днем становилось все больше, оно походило на чувство ожидания.

Погода и та была необычной. Весь следующий день валил снег. Но после обеда меня вдруг потянуло на улицу. Надев противовоздушный капюшон и форменную шинель с блестящими пуговицами, я отправился к храму Китидзёдзи.

Прямо от ворот до внутреннего двора тянулась аллея гингко. Покрытая плотным слоем снега и подернутая дымкой, она напоминала рисунок тушью. Крыша главного храма и колокольня тоже были покрыты снегом. Во дворе было безлюдно, лишь изредка тишину нарушал звон трамвая, проходившего по главной улице. В этот день обильный снег выпадал дважды, ничего подобного я никогда не видел и потому считал это еще более необычным, чем ежедневные налеты, которые вызывали в моей детской душе, жаждавшей приключений, сильное возбуждение. Итак, не в силах побороть в себе волнение, бродил я по заснеженному двору храма.

Дорожки между могильными плитами так переплелись, что образовали своего рода лабиринт. А снег все валил и валил, укутывая ветви и стволы деревьев. Когда я возвращался обратно, следов моих на аллее почти не было видно. И мне страстно хотелось, чтобы снег этот никогда не прекращался, чтобы под его глубоким покровом исчезли и пепелища, и грязные улицы. Волнение мое все росло и росло. Я вспомнил О-Сити Яоя, — мать как-то рассказывала о ней сестре. Девушка укрылась от пожара в Китидзёдзи и полюбила мальчика-прислужника из храма. А когда возвратилась в новый дом, то подожгла его, чтобы снова укрыться в Китидзёдзи и увидеться с любимым. О-Сити приговорили к сожжению на костре, а перед казнью провели с позором по всему Эдо. Ей было шестнадцать лет. Помню, как сестра слушала затаив дыхание рассказ матери, каким бледным было у нее лицо. Я же старался тогда представить себе пламя пожара. Сейчас весь Токио объят пожарами. Поглощенный своими мыслями, я шел и шел по колено в снегу.

Домой я вернулся только под вечер, совершенно выбившись из сил. Сапоги промокли насквозь, и, сняв их, я почувствовал, как замерзли ноги.

— Что случилось? Почему ты весь мокрый? — строго спросила мать. И в самом деле, снег налип даже на края рукавов и капюшона. — Говорят, трамваи не ходят. Ёко с трудом добралась домой.

— Как же папа доберется? — спросил я, сбрасывая в прихожей пальто.

— Отец сегодня ночует в университете. Ешьте побыстрее и ложитесь спать. А то опять начнется тревога.

Мать вытирала полотенцем мое пальто. Рядом лежало пальто сестры.

В дальней комнате под лампой, обернутой черной тряпкой, была постлана постель. Сестра, сидя у котацу, читала.

— Какой сильный снег, а? — Услышав мой голос, сестра положила книгу рядом с собой, словно пряча ее от меня.

— Что ты читаешь?

— Да так. Взяла у отца в кабинете. Если узнает, рассердится.

Я никогда не брал книг у отца. Однажды в наш дом ворвались «типы». Они перерыли все книжные полки и увезли отца в полицию. Вернулся он на следующий день с распухшим лицом. Помню, придя из школы, я увидел в прихожей его черные ботинки и успокоился. Но в следующий момент почувствовал, как поднимается во мне негодование против отца. Не снимая ранца, я вбежал в кабинет. Отец улыбнулся мне, и я сразу заметил, как сильно распухло у него лицо.

— Как же это? — только и мог сказать я, к горлу подступил комок, и я лишь смотрел в глаза отцу.

Через несколько дней за ужином, после чашечки сакэ, отец рассказал о случившемся. Оказывается, арестовали корейца — студента университета, где служил отец, обвинив его в том, что на трудовой повинности он вел себя «пассивно». Одно время этот студент снимал у нас угол. Тогда я понял, за что избили отца в полиции.

До сих пор помню, как однажды отец в разговоре с матерью сказал:

— В последнее время участились так называемые экономические преступления.

Помню, как брат, тогда еще живший дома, резко спорил с отцом.

После налета полицейских отцовский кабинет привели в порядок, но я избегал заходить туда. Я знал, что и о случае с полицией, и о «типе», следившем за нами, надо молчать. Я не сердился больше на отца. Во-первых, потому, что помнил, каким добрым был студент-кореец, во-вторых, потому, что поверил отцу, а главным образом потому, что ненавидел и боялся «типов», избивших отца.

— Пойду положу на место, — сказала, вставая, сестра и добавила: — Смотри никому не говори!

Когда она вышла из комнаты, я положил ноги на деревянный навес над котацу, укутался одеялом и вдруг почувствовал во всем теле необычайную усталость. Я стал припоминать, как звали студента-корейца, и вспомнил: его звали Лю Мёнчже.

Наступил март. Но было еще холодно.

Сестра получила мобилизационное предписание явиться в пошивочные мастерские в Хондзё и очень обрадовалась, что останется в Токио. Правда, ездить в Хондзё было опасно из-за воздушных налетов.

— Придется тебе пожить у дяди в Сиракава, — сказал как-то отец за завтраком.

— Нет, не хочу, — возразила сестра, прежде никогда не перечившая отцу.

— Напрасно, — сказала мать, — ты там никого не стеснишь. Да и нам спокойнее.

Дядя, живший в Сиракава, старший брат матери, служил в управлении столичного водопровода. У него была дочь Аяко, годом младше меня.