Осаму Дадзай - Современная японская новелла 1945–1978

Мы как раз закончили завтрак, когда зажужжал зуммер радио.

— Сообщение Восточного военного округа! Сообщение Восточного военного округа! Вражеские самолеты приближаются с юга в направлении полуострова Идзу.

— Что-то рано сегодня, — произнес отец.

В тот же момент противно завыли сирены, и снова прерывисто зажужжал зуммер радио.

— В районе Канто воздушная тревога. В районе Канто воздушная тревога. Говорит штаб военно-морского округа Ёкосука…

Мы затаили дыхание. Сейчас опять заревет сирена, потом с грохотом начнут рваться снаряды зенитной артиллерии, позиции которой находились в Касуга.

Отец поднялся, раздвинул сёдзи, распахнул дверь на веранду. Потом спустился во двор и открыл вход в убежище. Холодный утренний воздух ворвался в комнату. Мать тоже вышла во двор и положила мокрый соломенный мат на противопожарную бочку.

— Ну-ка, дети, идите.

Мы с сестрой, надев капюшоны и прихватив одеяла и матрацы, спустились в убежище. Мать пошла вслед за нами. Никто не произнес ни слова. Тишину нарушали лишь прерывистые звуки сирены, которая то умолкала внезапно, то снова начинала зловеще выть, держа нас в напряжении. В зимнем небе с грохотом рвались снаряды зенитной артиллерии. Последним в убежище спустился отец. Он закрыл вход толстой, обитой жестью крышкой и в темноте, пахнувшей плесенью, зажег свечу, после чего уселся, скрестив ноги.

— Беда! Еще немного, и на месте Токио останется один пепел, — отрывисто сказал отец, — все сгорим.

Мы с сестрой завернулись в одно одеяло. Дрожа, она обняла меня, и ее дрожь передалась мне.

— Ужас, что творится, — дрогнувшим голосом произнесла мать.

— Говорят, противник высадился на острове Иогасима. И если падет Окинава, бои начнутся уже в самой Японии, — сказал отец, и обратился к сестре: — Ёко!

Сестра молча посмотрела на него.

— Завтра же поезжай к дяде в Сиракава. Я сегодня позвоню ему на работу. Там все же безопаснее. Сейчас главное — выжить. Теперь осталось уже недолго.

— Хорошо, отец, — ответила сестра, судорожно стиснув мое плечо.

— Мама с Кадзуо в конце месяца уедут в Иватэ. Надо как-то пережить это трудное время. А потом снова будем все вместе. Я же пока поживу в университете.

— Да, как-то надо продержаться, — тихонько всхлипнув, сказала мать.

— Не надо, мама! — воскликнула сестра.

Мать вздохнула и перестала плакать.

— Посмотрю, что там делается. — Отец открыл крышку. — Все тихо!

На следующий день, когда я собрался в школу, мать сказала:

— Я съезжу к дяде в Сиракава. Мы ведь уезжаем, надо попрощаться. У него и заночую, а утром вернусь. Отец сегодня дома, так что, надеюсь, все будет в порядке.

— Ладно. Передай привет Аяко.

Мать ласково улыбнулась и кивнула. «Какая мама красивая», — вдруг подумал я.

Я шел вдоль ограды Китидзёдзи, стараясь ступать по снегу, — там, где падала тень от ограды, снег еще не растаял. Возле служебного входа в храм, рядом с огромным деревом гингко, я остановился. Выложенная камнем дорожка, которая вела во двор храма, была очищена от снега, но по обеим сторонам ее, словно неодолимое препятствие, лежали сугробы. Деревья рядом со звонницей в лучах утреннего солнца казались белыми, будто покрытыми снегом.

— Кадзуо-тя-ян! — донесся до меня голос сестры. Я оглянулся. Стоя у дома, сестра махала мне рукой. Видимо, прощалась со мной, поскольку на какое-то время мы должны были расстаться. Издали сестра казалась совсем маленькой, а рука ее тонкой и очень длинной. Свет бил мне в глаза, и я не мог разглядеть выражение ее лица. Я тоже махнул ей рукой несколько раз и побежал, все время оглядываясь.

Я уже был у трамвайной линии, когда меня словно пронзило предчувствие, что, быть может, мы больше никогда не увидимся с Ёко. Я остановился, чтобы еще раз посмотреть на сестру, но ее уже не было у дома, и мною овладела печаль, какой я еще никогда не испытывал. Предстоящая разлука показалась мне самой смертью.

Я не стал садиться в трамвай. Пройти мне надо было всего две остановки. И пока шел, ощущал пустоту в сердце.

До народной школы Комамото, где я учился, от трамвайной остановки надо было идти вдоль кирпичной ограды по дороге, покрытой клинкером. Там все сплошь было застроено, так что самого здания школы и не разглядишь. Говорили, что школа эта была построена в период расцвета после реформы Мэйдзи [43] Реформа Мэйдзи. — Мэйдзи — букв.: «просвещенное правление». Здесь имеется в виду незавершенная буржуазная революция в Японии в 1867–1868 гг. . Я любил и эту кирпичную ограду, и эту покрытую клинкером дорогу, куда не проникало солнце.

Я вошел в школьный вестибюль, тихий и темный, поднялся на второй этаж. В коридоре у окна стояли две девочки и о чем-то разговаривали. В классе не было ни души. Я походил там немного, потом сел за парту своего друга Одзаки, погибшего во время недавнего воздушного налета. Вспомнил его лицо, тонкие белые руки. Из-за болезни сердца он не эвакуировался. Трудно было представить себе, что его нет в живых. Но в живых его не было. Смерть теперь подстерегала каждого. Однако ощущение ее неизбежности не вызывало страха. Я снова осмотрел класс, невольно останавливая взгляд на партах тех, кто погиб.

В класс вошли девочки, беседовавшие в коридоре. Они рассказали, что нашу учительницу Фукацу, тяжело раненную накануне во время воздушного налета, отвезли в больницу.

— В какую?

— Кажется, в Комагомэ.

— Говорят, весь район, от Дангодзака и дальше разбомбили фугасками.

Услышав это, я почувствовал, как напряглись нервы. Зажигательные бомбы сбрасывали обычно ночью, и когда они летели вниз, возникало мистическое чувство, будто кто-то аккуратно разбрасывает вокруг искорки. Тем нелепее казалось то, что черные железные глыбы зверски разрывали все в клочья, это вызывало ярость и отвращение.

— Фугасками!..

Я вдруг почувствовал, что конец совсем близок.

Девочки на следующий день уезжали к родным. Я оставил их и вышел из школы. Я словно окаменел. По дороге домой я зашел в больницу Комагомэ.

Учительница Фукацу умерла. Как живая, стояла она у меня перед глазами — толстушка в очках без оправы. Она была одинокой.

Выйдя из больницы, я огляделся. Везде видны были следы недавних разрушений. Зияли огромные воронки с вывороченной черной свежей землей. Во все стороны расходились от холма пожарища. Лишь кое-где уцелели трубы, что придавало этой печальной картине вид еще более унылый. Откуда-то просачивался запах газа. Я вдыхал его, разглядывая развалины, и вдруг заметил на противоположном холме Уэно пятиярусную пагоду. Ее свежесть и красота поразили меня. До сих пор она была скрыта от взоров, но после уничтожения целых кварталов стала видна. Я стоял не шелохнувшись, с трудом подавляя в себе желание немедленно отправиться к этой пагоде.