Осаму Дадзай - Современная японская новелла 1945–1978

Потом Отани-сан стал приходить в военной форме, крылатку снял. Он стал наглеть все больше и больше, — придет, подойдет к буфету, возьмет бутылку, выпьет прямо из горлышка, и будь здоров.

Когда война кончилась, мы закупили на черном рынке большую партию вина и продуктов, вход в ресторан украсили новыми шторами. Даже наняли молодую девушку, чтобы привлекать посетителей. И нас снова стал посещать этот демон. Теперь он приходил без женщин, зато всегда приводил с собой приятелей-журналистов, — они утверждали, что время военных прошло, что настало время поэтов, которые прежде жили в нищете и безвестности. Отани-сан в спорах щеголял английскими словами, поминал имена каких-то иностранцев, о философии рассуждал, так что я, извините, совершенно ничего не понимал. А когда спор разгорался, он незаметно вставал и уходил. Приятели, спохватывались, недоумевали:

— Куда он исчез? Нам тоже, пожалуй, пора, — и собирались уходить.

Тогда я их останавливал:

— Одну минуточку! Тот господин всегда так исчезает. А вам придется уплатить.

Некоторые смиренно собирали деньги в складчину и расплачивались, а некоторые обижались:

— Пусть Отани платит, он нас приглашал, откуда у нас деньги, на пятьсот иен в месяц не особенно разойдешься.

Но я отвечал на это:

— Нет, господа! За Отани-саном числится уже столько, что, если вы поможете мне получить с него хотя бы часть долга, я поделюсь с вами пополам.

У тех от изумления вытягивались лица.

— Что вы говорите? Не думали мы, что он такой ловкач! Теперь мы черта с два будем с ним пить! Но сейчас у нас и сотни не наберется. Вот возьмите пока в залог, а завтра мы принесем вам остальные деньги. — И решительным жестом они скидывали с плеч свои пальто.

Я вам вот что скажу: хотя в народе журналисты считаются непорядочными людьми, они были гораздо порядочнее Отани-сана. И если он действительно второй сын барона, то журналисты тогда достойны быть первыми сыновьями князей.

После войны Отани-сан стал пить еще больше, лицо у него огрубело, с губ часто срывались похабные шутки, не раз он затевал с журналистами драки. А в довершение всего соблазнил служившую у нас девушку, а ей тогда и двадцати еще не было. Ну как тут было не рассердиться. Однако делать было нечего, что сделано, то сделано. Девушку мы успокоили и потихоньку отправили в деревню к родителям.

Вскоре я сказал Отани-сану:

— Мне от вас ничего не надо. Только, ради бога, не приходите больше к нам.

Знаете, что он мне ответил?

— Интересно, — говорит, — какое ты имеешь право заявлять это мне, у тебя у самого рыльце в пушку. Ты же на черном рынке нажился. Учти, мне все известно.

Разумеется, он и не думал оставлять нас в покое. Явился на другой день как ни в чем не бывало.

Понимаете, мы, как и многие другие, занимались в войну мелкой спекуляцией, и, видно, за это судьба наказала нас, послав нам такого негодяя, как Отани-сан.

Но после того, что случилось сегодня вечером, мне наплевать, кто он, — аристократ или поэт. Для меня он просто вор. Вы знаете, что сегодня он украл у нас пять тысяч? Откровенно говоря, в доме мы таких денег не держим, на деньги мы сейчас же покупаем продукты, но сегодня вечером у нас было пять тысяч. Приближается конец года, мы обошли всех своих клиентов и получили долги. Сегодня вечером мы должны были внести их нашим поставщикам, иначе мы останемся без продуктов и будем вынуждены закрыть ресторан. Так вот, жена положила эти деньги в шкаф.

Отани-сан сидел в это время в зале один и все видел. И вдруг он встал, подошел к шкафу, отодвинул мою жену, сгреб деньги и запихнул их в карман. Пока мы стояли разинув рот, он спокойно вышел — только его и видели. Наконец я пришел в себя и бросился вместе с женой за ним вдогонку. На улице я хотел было крикнуть: «Держи вора!» — чтобы с помощью прохожих поймать его. Но ведь, что ни говорите, Отани-сан — наш знакомый, и я не стал позорить его. На этот раз мы решили во что бы то ни стало следовать за ним, точно узнать, где он живет, и по-хорошему попросить вернуть деньги. Мы ведь всего-навсего беззащитные торговцы, поймите нас.

И вот наконец с большим трудом нам удалось выследить его. Мы просто кипели от гнева, но все же, как вы, вероятно, слышали, вежливо попросили его вернуть деньги. А он — на что это похоже — даже ножом угрожал.

Я снова почувствовала, что меня душит смех. Жена торговца смущенно улыбалась. Я смеялась долго, хотя прекрасно понимала, что это производит странное впечатление, но что поделать — я не могла остановиться. Даже слезы на глаза навернулись. Не знаю, что имел в виду муж, когда написал свое стихотворение «Смех на краю бездны», но мне почему-то показалось, что он имел в виду именно то чувство, которое испытывала я.

Однако же я понимала, что положение очень серьезное и тут одним смехом не отделаешься. Подумав немного, я сказала:

— Хорошо. Все это я сама улажу. Подождите еще один день, до завтра. Пока не ходите в полицию, А завтра я сама приду к вам.

Я с трудом уговорила хозяев ресторана повременить и подробно расспросила, где находится их ресторан.

Они ушли, а я долго еще сидела на полу одна в пустой и холодной комнате, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Но в голову не приходило ни одной удачной мысли. Я поднялась, скинула хаори, легла под одеяло рядом с моим мальчиком и, гладя его по головке, молила бога, чтобы это завтра никогда не наступило.

В свое время в Токио, в парке Асакуса, около пруда, мой отец содержал уличное кафе, где продавал одэн. Мать моя умерла рано. Вдвоем с отцом мы жили в небольшой комнате нагая и вдвоем же работали в своем кафе. Мой теперешний муж часто посещал в то время наше кафе. Тайком от отца я стала с ним встречаться. Когда я почувствовала, что должна стать матерью, я растерялась, не знала, как мне быть.

В конце концов я очутилась на положении его жены. Конечно, в официальный брак мы не вступали, и наш мальчик считается незаконнорожденным. Муж мой часто пропадал на несколько дней, случалось, что я не видела его целый месяц; где он, что он делает — я не знала. Возвращался он домой всегда пьяным, с бледным, опухшим лицом. Иногда он молча смотрел на меня, тяжело дыша, и крупные слезы текли у него по щекам. А иногда вдруг крепко прижимал меня к себе и, дрожа всем телом, лихорадочно шептал:

— Нет, так больше нельзя! Страшно! Понимаешь ли ты, страшно! Мне страшно! Помоги мне!

Всю ночь затем он стонал, бредил, а наутро вставал совершенно разбитый, опустошенный. Потом снова куда-то исчезал, и снова я его не видела несколько дней подряд. Если бы несколько старых знакомых мужа по издательству не приносили мне изредка деньги, мы с сыном умерли бы от голода…

Я забылась в тяжелом полусне, а когда открыла глаза, сквозь щели в ставни пробивались первые лучи солнца. Я встала, привела себя в порядок, привязала мальчика за спину и вышла на улицу. Я чувствовала, что больше не могу оставаться дома.