Лилия Фонсека - Современная африканская новелла

До тех пор я считал, что, если так называемые взрослые разумные люди кидаются друг на друга, значит, на то есть серьезные причины, потому что драка — дело ясное, и тот, кого противник втопчет в грязь, должен пенять только на себя. Но сейчас что-то было не то. По традиции во всех фильмах (до того, как у нас ввели военное положение, нам привозили их дважды в году, и все наше селение ожидало этого события с большим нетерпением) Тарзан или Чарли Чаплин в конце концов одерживали победу, сколь значительно ни превосходил бы их противник численно. Так сказать, одной левой. Их противники (если это были противники Тарзана, они явно нуждались в туалетном мыле, а если Чаплина — все, как один, аморальные субъекты с нечистыми намерениями), можно сказать, гибли или были повергнуты еще до того, как начиналась схватка. Мы это знали наперед, и все же каждый раз после двух часов великолепных драк и жутких убийств награждали Тарзана громкими деревенскими аплодисментами, разочарованные лишь тем, что все-таки так мало убили черных дикарей. «Но это же фильм», — говорили мы.

Однако сейчас не любимец Тарзан стряхивал с дерева дикарей, и не на экране, а средь бела дня. Сапожник снова отбил атаку стражников, но всем своим видом он будто с горечью говорил, что он вовсе не герой, а самый что ни на есть обыкновенный человек. Молча принимал он восхищенные взгляды деревенских — те столпились, чтобы поддержать смельчака, поскольку это вождь, а не они открыл пришельца и тем самым лишил их привилегии «предварительного допроса». Туалетное мыло выпало у меня из рук.

Когда сапожник швырнул оземь второго и третьего стражников, я понял, что вождь пошлет за подмогой. Похоже было, что он и сам получал удовольствие, хотя и делал сердитое лицо на виду у стольких зрителей. А я гадал, что же будет со святым отцом, если придет и его очередь вступить в бой. «Арестовать! Арестовать!» Подлое это было дело. Оно напомнило мне, как подрались два моих дяди, когда еще мы жили все вместе. Не помню, из-за чего они тогда поссорились. Только они вдруг сцепились и покатились клубком по земле, а потом один схватил другого за горло и заставил его есть землю. Тот ел, кашляя и задыхаясь. Когда жены разняли их, оба кинулись в свои хижины. Нгиги — он вечно приставал к людям, видно, брал пример с правительства — выскочил с луком и отравленными стрелами в руках, а Каиру вынес дубину и щит, чтобы защититься от этого бандита. Оба тряслись от страха, но хорохорились из последних сил перед женами. Дубинка не годилась, и Каиру снова помчался в хижину. Бандит помчался за ним по пятам, но тут же пустился наутек, потому что Каиру выскочил с самодельным ружьем в руках, а его жена сказала, что он, мол, тоже не дурак, соображает что к чему. Мы, ребятишки, чуть себе ноги не переломали и не вывернули глаза, кидаясь то к одной хижине, то к другой. Но тут прибыли охранники. Каиру был отправлен в лагерь в Маньяни как закоренелый террорист, державший подпольный склад оружия. Там он умер — от «сердечного приступа», — и среди вещей, которые вернули осиротевшей семье, была пара башмаков разного цвета.

Сапожник и два охранника стояли друг против друга. «Арестовать! Арестовать!» — кричали охранники, а им, видно, хотелось только одного: обратно в постели и ни о чем не думать. Сквозь дыру в грязном полуботинке видно было, как у одного из них дрожит маленький палец на левой ноге. Стелька сбилась и торчала вокруг лодыжки. «Арестовать! Арестовать!»

— Ковбой бы не мешкал!

Я оглянулся. «Академик» подтягивал ремень на шортах. Он стоял с моей сестрой Вэнгеси, к которой, собственно, и обращался. Но то ли его слова не произвели на нее никакого впечатления, то ли она жутко злилась на меня.

— Скоро ты прекратишь рисовать Тарзанов на стенке учительской уборной? — спросила она ковбоя. И тут же увидела меня.

— Где ты был, бездельник? — накинулась она на меня. — Который теперь час? И почему ты не в шортах?

Я сунул ей поскорей мыло и не успел ничего объяснить, потому что дочь моего отца уже радостно приветствовали вождь и молодой священник. Но она повернулась и ушла. Джимми залаял. Ковбой схватился за кобуру.

Ясно, они его арестовали. Я не мог больше оставаться и глядеть, что будет дальше, — попробовал бы я прийти домой после своей сестрицы («Прекрасное лицо лишь тогда прекрасно, если украшает прекрасную душу — как у нашей матушки», — сказал я и побежал домой). Но если верить «академику», события развивались следующим образом: когда сапожник был доставлен на сторожевой пост, он еще раз взглянул на башмачищи вождя и знаками показал, что может более или менее привести их в порядок. При допросе «академик» на основании фактов дал показания, что он, брат его преподобия, благодаря грубым захватническим действиям нарушителя границ лишается части своей земли на участке номер десять. Однако сапожник не проявлял абсолютно никаких признаков волнения, и, предприняв еще несколько безуспешных попыток что-либо у него выведать, вождь в конце концов понял, что вовсе он не «отказывается говорить», он — немой. А он-то все твердил: «Арестовать! Арестовать!» Но ведь в те дни с людьми, которые отказывались сказать «всю правду», не церемонились. Лучше всего было сразу пустить в ход дубинку, иначе правонарушитель мог вступить в пререкания, попусту бы тратил государственное время. Прибыв на сторожевой пост, вождь (он сохранял за собой привилегию пользоваться кнутом, так как когда-то сам работал на ферме у белого хозяина и сам вволю хлебнул кнута) выпалил в сапожника сразу все вопросы. В ответ он услышал лишь какие-то странные жалобные звуки. При этом незнакомец все время поднимал и опускал правую руку, как будто все еще держал в ней молоток, — так рассказывал «академик».

— У меня из рук книжка выпала, как только я это увидел. Как у тебя мыло.

Но будущий ученый, воспитанный на лучших иллюстрированных изданиях, на фильмах о Тарзане и на рассказах о том самом знаменитом ТВ, которое появилось десять лет спустя, как бы закрыл глаза и с поразительным самообладанием взял себя в руки. Отныне на чужестранца обратились все дерзновенные помыслы юного героя: он жаждал свести с этим злодеем счеты, уложив его метким выстрелом на скаку. Это было так опасно — ведь герой был еще совсем юный. И я, признаться, завидовал именно этой его храбрости, а вовсе не тому, что он начитался всякой всячины про разные страны. Он создал в своем воображении безупречный образ белого ковбоя, хотя, вероятно, и страдал от сознания, что навсегда сам он останется второсортным «черным» ковбоем. Сказки моего народа приводили его в замешательство, а потом стали смущать и меня, потому что со временем он убедил меня, что наши с ним прадеды оказались совершенно несостоятельными по части изобретения пороха. И поскольку он, конечно, повторял жалобы своего старшего брата, что, мол, в наши дни всякие злодеи не проявляют никакого уважения к собственности, нетрудно было догадаться, что молодой священник и сам лелеял некие туманные романтические мечты, иначе он не позволил бы ковбою зачитываться всякой мурой. Так вот, когда вождь, прибегнув к жестикуляции, ткнул указательным пальцем, объявляя сапожнику, что ему предстоит убраться из деревни, священник и ковбой сложили дымящиеся пистолеты на стол и торжествующе скрестили на груди руки.