Лилия Фонсека - Современная африканская новелла

Коопман, будь его воля, ушел бы с вежливой улыбкой на лице и холодной ненавистью в сердце. Но сестра не могла так легко отказаться от права похоронить самой своего мужа. Пусть даже мертвый — он принадлежал только ей одной. Она требовала от молодого белого полисмена, сидящего за письменным столом, чтобы он показал ей свидетельство о смерти. Она имела право знать, по чьему приказу он похоронен. Кто так поспешно скрыл его в земле? Она сама хотела убедиться в том, что это правда, и увидеть имя человека, который не знал старшего пастуха фермы Кроон. Им должно быть известно, что в эту ночь он был вместе с Робертсом.

Она задавала эти вопросы через брата, который с извиняющимся видом переводил их на английский язык полисмену. Коопману дали понять, что случившееся не стоит предавать гласности. Несмотря на все его старания смягчить или хотя бы сократить задаваемые сестрой вопросы, он видел, что полисмена они начинают выводить из терпения. Вошел другой полицейский и прислушался к их разговору. Через несколько минут он сказал дежурному за столом:

— Покажите ей свидетельство о смерти.

Молодой полисмен вынул из стола свидетельство и сказал:

— Вот оно, слушайте: «Смерть наступила от внутреннего кровоизлияния и потери крови».

Полисмен постарше подошел и объяснил:

— Он упал на камни вниз головой, и кровь изнутри доконала его.

— Могу я видеть полицейского Робертса? — спросила Сара.

Они обменялись взглядами и улыбнулись многозначительно. Они знали больше, чем могли рассказать. И полицейский постарше ответил:

— Дело в том, что он уехал сегодня утром. В отпуск.

— Как странно, что он уехал в отпуск именно теперь, когда он занят в этом деле! — удивленно сказала Сара.

Теперь уже оба полисмена стали терять терпение. Она зашла слишком далеко, даже если принять во внимание, что она вдова. Ее брат тоже забеспокоился и, наклонившись к ней, попросил:

— Пойдем, сестра, нам пора.

Слезы брызнули у нее из глаз от горя и обиды. Полисменам стало не по себе, и старший поспешно вышел из помещения.

— Как это случилось, — повторяла она, плача, — отчего умер мой муж? Почему Робертса нет здесь? Он обязан мне все рассказать.

Молодой полисмен, рассердившись, ответил на ее причитания:

— Мы здесь не отвечаем на такие вопросы. Кого это интересует, пусть наймет себе адвоката.

— Хорошо, я приглашу адвоката, — сказала Сара со слезами, и они с братом пошли к выходу. В дверях дорогу им преградил пожилой полисмен. Он вежливо и вместе с тем настойчиво спросил:

— Скажите, почему ваша сестра не хочет внять голосу разума? Адвокат только раздует дело, но ей ничем не поможет.

Коопман смотрел то на сестру, то на полицейского. Он одинаково боялся обоих.

— Спроси его, — потребовала Сара, — что́ неразумного в простом человеческом желании узнать подробности гибели мужа?

— Передайте ей, — сказал полисмен Коопману, — что это был несчастный случай.

— Робертс знает, где я живу, почему он допустил похороны здесь, без меня?

Ее голос становился все громче, а полицейский, наоборот, говорил все тише.

— Да поймите же вы наконец, не я его хоронил. Это был приказ начальства.

Когда они вышли на улицу, Коопман обратился к сестре с заискивающим видом:

— Я умоляю тебя, сестра, не нанимай адвоката, это может повредить мне. У меня отберут права на торговлю. Кто тогда поможет твоему сыну окончить университет?

Сара Маарман вернулась в свой опустевший дом, когда солнце заходило за холмы, озаряя их своими последними лучами. Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как ее муж покинул дом вместе с полицейским Робертсом. Сара зажгла лампу и села, измученная горем и усталостью. Вошел Хендрик Баадье и выразил ей сочувствие, а также передал ей слова соболезнования всех цветных с фермы.

Хендрик стоял перед ней, будто она была белой женщиной, мял в руках шляпу, не зная, как сказать о данном ему хозяином поручении. Господину Гисберту нужен новый пастух, а следовательно, и этот дом для него. Ей дадут трехдневный срок на сборы, и в ее распоряжении будет тележка с осликом, которая доставит ее вещи в Поорт.

Баадье спросил:

— Как вы думаете, хватит трех дней на сборы? Если нужно больше, я скажу хозяину…

— Три дня — больше, чем нужно, — проронила Сара.

Когда Баадье ушел, она сказала самой себе: трех дней слишком много, чтобы прожить одной в этих гнетущих стенах. Целых три дня, прежде чем она сможет уехать в Кейптаун, где живет сын. Сын говорил ей как-то, что там живут совсем другие люди, что у них другие интересы и другая жизнь…

Мы сидели в кабачке мамаши Шриккер. Был уже вечер, когда дверь отворилась и вошел тот парень.

Длинный и тонкий, как бильярдный кий, с копной золотисто-рыжих волос, зачесанных назад, с нежно-розовым румянцем на щеках, он был совсем юным и симпатичным — ну прямо этакий Джон, сошедший с экрана кино.

— Привет, — сказал Артур, улыбнувшись парню.

Я тоже ему улыбнулся, он кивнул и улыбнулся нам в ответ.

Мы не спеша потягивали вино мамаши Шриккер и лениво перебрасывались словами. В тот вечер нам просто некуда было деваться и, кроме того, мы уже выложили по шесть шиллингов и шесть пенсов за бутылку.

Хозяйка не возражала, когда клиенты засиживались, если только получала деньги сполна. Она была темнокожая, толстая и веселая женщина, она приветливо улыбалась каждому, особенно завсегдатаям.

Впрочем, я не сомневался, что эта неизменная улыбка все-таки объяснялась желанием вытянуть с клиентов лишнюю монету, потому что временами мамаша Шриккер бывала злой как ведьма.

— Ну, как дела, старина? — спросил Артур парня. Он был уже слегка навеселе и поэтому настроен дружелюбнее, чем обычно.

— Прекрасно, — сказал застенчиво юноша. — Очень хорошо.

— Садись, сынок, садись, — сказал Артур, все так же улыбаясь парню.

Парень сел на диванчик и беспокойно огляделся по сторонам. Он частенько бывал здесь и раньше, но всегда как-то странно оглядывался, словно чего-то ему не хватало.

На стенах висело несколько картинок, вырезанных из иллюстрированных приложений к газетам и вставленных в черные рамочки: пароходик, герцог и герцогиня Виндзорские, еще был какой-то засиженный мухами домик на холме с палисадником — эта картина имела причудливую, узорчатую рамку с надписью: «Дом, любимый дом». А рядом в тяжелой овальной раме громоздился портрет какого-то старика с седыми усами, в высоком белом воротничке. Мамаша Шриккер уверяла, что это ее прадед.

Парень разглядывал картинки, но мы-то хорошо знали, что они его мало интересуют. Он пришел, чтобы повидать одну из девушек, работавшую у мамаши Шриккер, но всячески старался не показать виду.