Хелла Хассе - Сидр для бедняков

Марта, как выяснилось, ничуть не походила на стяжательницу и карьеристку, и это наблюдение привело Рейнира в замешательство — следить за таким человеком просто непорядочно. При всем желании найти в ней сколько-нибудь серьезные недостатки он не мог отрицать, что Марта — человек искренний, чистосердечный и что в ней нет ничего наигранного. И все же он не целиком ей верил. «Такая сложная натура, — думал он, — не может быть одновременно столь наивной!» Ему казалось, что она недостаточно хорошо знает самое себя, втайне побаивается и людей, и всего мира. Она всегда хотела считаться полноценной, всеми силами стремилась завоевать авторитет и одобрение и в то же время при первом сигнале тревоги была готова броситься в наступление или перейти к отчаянной обороне. И всякий раз, когда Рейнир видел, с какой прямотой и доверием Марта относится к людям, которых он сам считал неблагонадежными, его коробило, и эту, с его точки зрения, нелепость он объяснял ее внутренней раздвоенностью — неосознанной или, быть может, подавляемой. Потом он снова начинал сомневаться. Временами ему казалось, что правда на стороне Марты и что именно благодаря своей прямоте и уму Марта была не просто хорошим человеком, более того, к ней никогда не прилипали ни фанатизм, ни лицемерная кротость, с которыми она соприкасалась. Желание видеть ее в таком свете всегда появлялось у Рейнира в критические моменты, когда он терзался сознанием собственной непоследовательности. И тем ожесточеннее было его внутреннее сопротивление Марте в других ситуациях, он не мог простить ей, что она не считается с чужими мнениями и все же не в силах заставить его примириться с тем, что требовательно заявляло о себе в глубине его существа. Он был вынужден постоянно задумываться о вещах, которых вовсе не искал в этой связи: о чувстве солидарности, дружбе, доверии, уважении. Сотни раз собирался он предупредить ее, думая, что она чего-то недопонимает. Проще всего было бы сообщить Фоллеру и другим руководителям Фонда, что у них, собственно, нет оснований для беспокойства, что, приглашая по своему выбору лекторов, Марта Вейк искренне верила, что это пойдет на пользу Учебному центру. Но в том-то и дело, что он не мог дать такой отзыв именно потому, что Марта была его любовницей. Раз уж здесь примешиваются личные чувства, он обязан быть максимально объективным. Любовь — это одно, а дело — совсем другое. Пожалеть Марту, все тихо-мирно уладить — значило самому стать соучастником того, что он называл дурачествами и со всей категоричностью отвергал. Оставаясь в этом смысле противником Марты, Рейнир «уступил» ей в другом: стал ее возлюбленным, чуть не разрушил ради нее свою семейную жизнь. Но эта двойственная роль была ему более чем неприятна. «Надо кончать, — думалось ему по временам, — так дальше продолжаться не может». Однако жить без Марты он тоже не мог. Он привык разговаривать с ней обо всем, ему не хватало ее общества, когда они не виделись. Непринужденность и чистосердечие Марты делали и Рейнира свободным, раскованным, как никогда. К тому же связь с Мартой бросала вызов и Софи, и его отцу, и тому окружению, в котором он вырос. Все это было запоздалой реакцией на смехотворные, но бесившие его сословные предрассудки, которые ему всю жизнь навязывали — раньше родители, а теперь Софи: кто этот молодой человек, эта девушка, из какой они семьи, чем занимается отец, не родственники ли они такого-то и такого-то, фамилия еще ничего не говорит, это неподходящее для нас знакомство, ни для тебя, ни для детей…

Обидно, что он так и не знает, любит ли Марту.

Марта задремала. Лес был объят глубокой тишиной. Солнечный свет процеживался сквозь листву, разбрасывая зеленые блики. Тоненькие былинки под деревьями походили на прозрачную стеклянную паутину. Откуда-то из сумеречной дали возник перед ней странный зверь с белоснежной шерстью и густыми, длинными ресницами. Прямо из середины лба у него вырастал витой рог слоновой кости. Сказочный зверь был так красив, что сердце Марты дрогнуло. Она потянулась к нему, чтобы погладить, сказать что-то ласковое, привораживающее, но все слова вдруг позабылись. Она хотела притянуть его голову себе на колени, но устыдилась: не было у нее ни той величавой осанки, какой отличался зверь, ни мягких колен, на которые он мог бы склонить свою голову. Мысль, что сейчас он бесследно исчезнет в лесной чаще, была столь невыносима, что Марта закричала: «Нет!» Открыла глаза и увидела над собой лицо Рейнира.

— Ты опять здесь? — спросила она, однако не шевельнувшись. — Держался бы от меня подальше! Я ведь тебя компрометирую.

— Не принимай наш разговор так близко к сердцу. Не стоит. Я знаю, что могу доверять тебе во всем, Марта.

— Ошибаешься. Ведь я человек опасный.

— Да нет, ты просто типичная идеалистка. Не видишь в людях ничего дурного, потому что сама не способна на подлость.

Марта пожала плечами. Она еще ждала, что из лесу выйдет приснившийся ей зверь, и пристально глядела вдаль.

— Ты ни перед кем не провинилась, — продолжал Рейнир. — Иначе разве был бы я сейчас с тобой? Если понадобится, я буду тебя охранять даже от тебя самой. Я знаю, ты никогда не подведешь. В этом я твердо уверен.

— Так уж твердо уверен?

Он присел рядом в тень, оба молчали. Рейнир смотрел на ее профиль, на рассыпанные по плечам влажные волосы. Марта казалась спящей, хотя глаза ее были открыты.

— Почему ты молчишь?

— А что я должна сказать? — полувопросительно отозвалась Марта, не сводя глаз с лесной опушки. — Не знаю даже, о чем нам теперь говорить.

— Тогда о чем ты думаешь?

— Сомневаюсь, что мои мысли тебе интересны. — Она откинулась назад и рукой прикрыла лицо от солнца. — Впрочем, раз тебе так хочется, поговорим начистоту. Как можно обвинить и осудить человека, если он даже не знает, в чем его вина? Если ему не предоставляют возможности защищаться? Блаженны изгнанные за правду. Фоллер любил цитировать это евангельское изречение, и обрывки его разглагольствований до сих пор звучат в моих безбожных ушах. Женщина, еретик и человек в одном лице — вот что я такое. Не то сатана, не то ведьма — анафема, vade retro! [29] Изыди! (лат.) — существо без нравственных устоев, такой я представляюсь тебе и твоим единомышленникам. На деле нравственный кодекс у меня есть, и сводится он к тому, чтобы жить в чистоте. Никого не обманывать, не вводить в заблуждение, а быть — пойми! — всегда прямой и справедливой. Лучше заблуждаться, да, в тысячу раз лучше заблуждаться, чем быть пролазой, балансировать на острие ножа…

Рейнир ничего не ответил. Потом повернулся на бок, оперся на локоть и посмотрел на Марту, лежавшую рядом с ним в своей желтовато-зеленой летней юбке, которую она, как ему вспомнилось, постоянно носила в первое время, когда они стали встречаться. На длинной нежной шее билась жилка, пушок на загорелой руке отливал золотом. Глаза ее были закрыты. Рейнир потянулся к ней, спрятал лицо на ее груди.