Егор Радов - Мандустра

И вот, придя в кондицию характерного наркоалчущего скелета, полностью отъехавшего «за две тысячи световых лет от дома», я понял, что оказался перед окончательным и решающим выбором. Надо было определиться: быть наркоманом — но тогда уже быть и навсегда оставаться именно наркоманом, без каких бы то ни было иных занятий, планов на будущее и прочую неожиданную жизнь, либо же наркоманом не быть, то есть окончательно и бесповоротно бросить. Я думаю, что все, кому пришлось в жизни испытать брачные узы опийного кайфа, приходят к такой, почти незримой, но отчетливой черте, когда возможно лишь два пути: или продолжать и укреплять зависимость, без которой немыслимо твое нынешнее существование, или затевать долгий, мучительный бракоразводный процесс, заранее обреченный на провал в девяносто девяти случаях из ста.

Я все же решился бросить. Однажды я сказал моему наркоманскому другу, впоследствии трагически погибшему в состоянии сильной ломки:

— Вот, я брошу, переломаюсь, все вытерплю, и мне будет хорошо…

— Нет, — печально отвечал он. — Хорошо тебе уже никогда не будет. Так хорошо. Как ты сейчас привык. Тебе будет по-другому. Так, как ты уже давно забыл.

— И ладно! — воскликнул я и принялся бросать.

Почти все истинные наркоманы хотят бросить. Но одновременно хотят хотя бы иногда испытывать любимый кайф, что является принципиально нерешаемой дилеммой. Я это знал, и решил подойти к столь трудному и неприятному делу жестко и по-мужски: завязать и все.

Когда на второй день кумара я очнулся от полубессознательного ужаса, я, конечно же, вмазался, поняв что честная бескомпромиссность в этом деле не очень оправданна. После этого я начал бросать, используя любые доступные способы: наркобольницы, врачи на дом, капельницы, транквилизаторы, трамал, трамал, еще раз трамал, норфин, марадол, и все в таком духе. В результате я практически всегда достигал стадии физической переломки, но был никогда не в силах выдержать следующую за ней фазу ломки психической: жуткую, ни на секунду не прекращающуюся, депрессию, кошмарную слабость и неотвратимое, вечное желание. О, шприц, о наслаждение укола, о великий приход!.. «Сколько ангелов умещаются на кончике иглы?..» — как говорили мы после хорошей вмазки, перифразируя известный софизм средневековых схоластов (в оригинале, кстати, — демонов). И я начинал опять. И так все и происходило — по кругу — бросаешь, начинаешь, и т. д.

Когда однажды вдруг мне удалось выдержать двухмесячный перерыв (огромный срок по наркоманским меркам, но совершенно ничтожный с медицинской точки зрения), я решил, что вырвался все-таки из плена счастливых грез. Но потом, в один только миг — испытав невероятнейшую, как говорят врачи, тягу, тут же бросился к человеку и… Через неделю опять плотно сидел на героине, который за время моей наркомании почти полностью вытеснил опиум-сырец и допотопную маковую соломку.

Я впал в отчаянье и подумал, что не выиграю бой со священными цветами зла.

Вдруг мне позвонила знакомая, которая сказала, что знает о моих проблемах и может помочь, так как хорошо знакома с врачом, применяющим некую уникальную методику, которая нигде больше в мире не известна. За все время моего стажа я насмотрелся на стольких идиотских наркологов, как, впрочем, и на талантливых и даже выдающихся, которых, правда, объединяло то, что они не могли вылечить человека от наркотической зависимости, только талантливые это признавали, а бездарные — нет, что я отреагировал на предложение скептически, хотя обещал позвонить.

В конце концов, я позвонил и договорился о встрече с директором Медицинского центра доктора Зобина (тот самый, гениальный врач!), и в нужное время, вмазавшись (кто знает, может, в последний раз!) хорошей дозой героина, отправился к нему.

Директор, обаятельный, милый человек, у него, казалось, не было и тени сомнения в моем излечении. Он объяснил мне, что доктор Зобин блокирует специальным нейропептидом опийные рецепторы, располагающиеся в мозгу, которые и воспринимают как собственные опиаты — эндорфины и энкефалины, так и привнесенный извне героин. А раз нет рецепторов — нет и желания, поскольку более не существует в организме структуры, которая может воспринимать наркотики.

— А как же мои собственные эндорфины?.. — ошарашенно спросил я.

— Все регенирируется. Организм — мощная штука!

— И как же это все происходит?..

— Процедура занимает всего полчаса. И все. Мы не держим пациентов по несколько месяцев или даже больше в больницах, домах отдыха или колониях. Мы считаем, что это бесполезно. Впрочем, Михаил Леонидович вам все объяснит. Когда вы кололись последний раз?

Я сказал, что сегодня.

— Хорошо. Вам нужно выдержать без героина двадцать один день — рецепторы должны быть чистыми. Переломайтесь, на чем хотите и как хотите. Трамал можно только первую неделю. Мы ждем вас!

Он назначил мне число, и я ошарашенно согласился. «Впрочем, что я теряю», — подумал я.

Двадцать один день я провел в жутком пьянстве и тоске, несмотря на трамал и реланиум.

Но потом протрезвел, как-то пришел в себя и приехал в назначенное время к доктору Михаилу Леонидовичу Зобину, клиника которого располагается в Одинцове.

Зобин был серьезен, одет в белый халат как истинный врач. Он достал лист бумаги, цветные фломастеры и стал рассказывать о биологических изменениях мозга при опиатной наркомании.

— Вот мозг, а в его глубинах находятся опийные рецепторы. Еще немножко есть в желудке, но они не принципиальны в данном случае… На них поступает эндорфин, это вы знаете. Если же вы принимаете героин или любой опиат, химически похожий на эндорфин — эндогенный морфин, то гораздо большая площадь рецептора им возбуждается, а собственный эндорфин перестает вырабатываться. Рецепторы привыкают к этому повышенному возбуждению и постоянно его требуют. Так и возникает наркомания; если же вы хотите бросить, следует известный вам период острой ломки, которая потом прекращается, поскольку на рецепторы начинают поступать другие нейромедиаторы, как-то пытающиеся заместить отсутствующий эндорфин, но все равно они постоянно подают вам сигналы: «дай, дай, дай», как дымящиеся вулканы, которые так и не удалось полностью потушить. И вы опять срываетесь. И опять возвращаетесь к кайфу, который уравнивает нобелевского лауреата с олигофреном.

— Это я все тоже примерно знаю. Но… как же собственный эндорфин?.. Когда-нибудь он все-таки…

— Эндорфина нет! — убежденно проговорил Зобин. — А рецепторы разрастаются, и связуются друг с другом, образуя так называемую опийную матрицу.

Он обвел нарисованные квадратики-рецепторы прерывистой линией.