Юрий Алянский - Театр в квадрате обстрела

Весь день 8 мая тянулся в томительном ожидании. В шесть вечера Берггольц вынуждена была прослушать передачу для школьников «Как родился автомобиль». Потом объявили концерт из произведений русских композиторов. Зазвучал «танец маленьких лебедей» из балета «Лебединое озеро». Музыка Чайковского.

Ольга Федоровна смотрела на репродуктор с мольбой, переходившей в ненависть. Почему он упорно молчит о Победе? А бумажная «тарелка» под этим взглядом еще несколько раз в течение вечера спокойно объявляла… «танец маленьких лебедей» из балета «Лебединое озеро». Музыка Чайковского. Берггольц возненавидела в тот вечер «Лебединое озеро».

В двадцать три часа радио окончило свои передачи, и диктор пожелал слушателям спокойной ночи. Застучал метроном, и Ольга Федоровна схватила дневник, чтобы излить в нем обуревавшие ее чувства.

Вдруг метроном остановился и замер.

— Открывайте шампанское! — закричала Берггольц. — Ее объявляют!

И когда пробка выстрелила в потолок — может быть, это раздался первый в городе салют Победы, — голос Левитана, разорвав тишину весенней ночи над огромной страной, сказал, что фашистская Германия безоговорочно капитулировала.

Дом радио ликовал. Люди на улицах обнимались и плакали. А Ольга Берггольц торжествовала вдвойне: победно окончилась не только война, но и бессменная вахта блокадного поэта. Так думала Берггольц. Теперь она вернется в свою квартиру и будет лишь изредка приходить на Малую Садовую в Дом радио, как будут приходить сюда многие другие писатели.

Но никогда не сможет она забыть этот дом, откуда так часто говорила с Ленинградом:

Нет, вахта поэта не окончилась с Победой. Блокада не уходила из сердца. Стынет в почтительной тишине музея блокадная комната, освещенная тусклым зимним светом. Железная печка-времянка и репродуктор на стене — сердце и мозг печального жилья. Комната в Музее истории Ленинграда мертва. Но она могла бы ожить, если б из черной «тарелки» репродуктора зазвучал знакомый ленинградцам женский голос, ставший в дни блокады позывными человеческой надежды. Пусть свои стихи читает Ольга Берггольц. Пусть голос блокадной музы Ленинграда, запечатленный на магнитной ленте, — а такая запись есть, — звучит здесь всегда, даже тогда, когда блокада станет далека людям, как осада Карфагена или Трои. Пусть это происходит не только потому, что «поэзия в те дни в Ленинграде приняла на себя благородное бремя почти всего искусства», как сказала Берггольц, но и потому, что стихи поэта, радиоразговоры, очерки, фельетоны подняли и пронесли сквозь огонь благородное бремя почти всей поэзии и почти всего искусства.

Я видел у Ольги Федоровны бесценные материалы. Предвоенные и блокадные дневники. Десятки тысяч писем читателей и слушателей. Фельетоны в лицах «Пятое время года» и «Фюрер гадает». Рукописи многих других давно прошедших в эфир и неопубликованных передач. Тетрадку под названием «Учет работы» — в ней очень мелким почерком перечислены передачи, написанные Берггольц в течение войны. Первая запись — июнь сорок первого года: «Гаденький дяденька», стихотворный фельетон про паникеров и разносчиков слухов. Возле него, как и после многих других записей, стоит пометка: «н. о.» — «не опубликовано». А опубликованное знают все: из маленькой квартиры на Черной речке в Ленинграде светили людям дневные звезды: «Я хочу, чтобы душа моя, чтобы книги мои, то есть душа, открытая всем, была бы такой, как тот колодец, который отражает и держит в себе дневные звезды — чьи-то души, жизни и судьбы… нет, точнее: души и судьбы моих современников и сограждан».

В ее книгах гармонично перемежаются прошлое и современность. Берггольц создала новый тип старого литературного жанра мемуаров — «Дневные звезды» — и подняла протокольную правду событий до поэтических высот. Но в каждой строке Берггольц, написанной прозой, в каждой строфе стихотворения или поэмы, в каждом публицистическом выступлении всегда говорит память:

«Я помню наш обратный путь в Петроград не мертвой памятью, знающей, что то-то и то-то было, имело место, но живой памятью ощущения тогдашних событий и собственных чувств. Той памятью, которая связывает отдельные воспоминания в цельную, единую жизнь, ничему не давая отмереть, но оставляя все вечно живым, сегодняшним. Такая память, говорят, есть наказание или благо человека, а может быть, то и другое вместе. Но если б она была только наказанием, я все равно не отказалась бы от нее».

Живой памятью сердца помнила Ольга Федоровна не только дорогу в Петроград, гражданскую войну, детство и отрочество, но множество событий жизни и времени. Особенно — дни блокады.

Мне не доводилось встречать человека с такой памятью, какою обладала Ольга Федоровна. Она цитировала наизусть целые страницы своих предвоенных и военных дневников, перемежая рассказы о прошлом стихами, которые помнила наизусть чуть ли не все. В этих записях и стихах нет ни мелочных обид, ни укоров. Есть отстаивание правды. Есть борьба за нее. Есть храбрость, рожденная уверенностью в своей правоте и отроческой клятвой.

Когда от малейшей искры вспыхивала ее недремлющая память, Ольга Федоровна, волнуясь, снова переживала тридцатые, сороковые, пятидесятые годы, события блокады. Она сердилась, восхищалась, иронизировала… И часто поправляла обеими руками светлые волосы. Слушая ее, я убеждался в том, что память — не только черта большого таланта, но долг гражданина и художника.

Существует служба времени, служба здоровья, служба Солнца. Берггольц несла службу памяти. Сорок лет минуло со дня окончания войны, и время показало, что служба памяти, учрежденная поэтом, так же необходима людям, как душевное здоровье или спокойное Солнце. Именно поэтому слова Берггольц, благородная формула памяти — «Никто не забыт и ничто не забыто» — стали лозунгом жизни, моральным кодексом поколения, продолжением данной Ленину клятвы.

«Никто не забыт и ничто не забыто»… Пожалуй, никто не имел такого высокого права произносить эти слова, как Ольга Берггольц. Поэтому многозначительно и справедливо, что именно ей выпали долг и честь обратиться с последними, вечными словами к мертвым — к тем, кто, угасая, слушал по радио ее стихи, ко многим тысячам ленинградцев, что похоронены в бессчетных братских могилах Пискаревского мемориального кладбища. Как долгий траурный гул гудков, как трагедийный гул огромной страны, рыдающей над телом Ильича, звучат на гранитной стене слова Берггольц.