Александр Мацкин - Орленев

ком судьбы. С первого взгляда он не производил впечатления

человека, ищущего покоя у семейного очага. И на самом деле он

держался стойко, хотя силы порой ему изменяли — усталость

у него была не столько физическая, сколько душевная. Земля

сорвалась с оси, а у него «время идет страшно медленно», как

пишет он в одном из писем. Мало впечатлений, мало событий;

развлечение только такое — игра в цифры, захватывающая своим

космическим размахом. В Баку сбор со спектакля был 120 мил¬

лионов, в Пятигорске 500 миллионов (сто миллионов он перевел

по почте жене и дочке). Жизнь — как на вулкане, он же как

играл Карамазова и Освальда, так и играет.

Иногда ему кажется, что в этом высший его долг — есть же

какие-то ценности, которые не обесцениваются при любых исто¬

рических потрясениях! Иногда он тяжко сомневается: его спек¬

такли, как правило, собирают публику, и аплодисментов не стало

меньше, но, может быть, это интерес к музею, к занимательной

древности? Недавно какой-то наглый администратор, в прошлом

(как позже выяснилось) учитель танцев женской гимназии, вы¬

гнанный за пьянство, поинтересовавшись гражданским положе¬

нием Орленева, где он служит, с каким мандатом ездит, сказал

ему: кто, собственно, вы такой — обломок девятнадцатого века,

любимчик Суворина, кустарь без мотора? Надо было ему отве¬

тить, проучить его,— Орленев промолчал, побрезговал, и от тоски

на несколько дней запил. Из Армавира он пишет жене: «Получил

твои письма... они полны и любви, и тоски. А я что, не тоскую...

Но о чем же писать? Все одно и то же повторять. Ведь у тебя

каждую минуту новое — все движения, все словечки ее, ты полна

материалом, а мои письма в сравнении с твоими такие скучные!»

Там жизнь, ее поминутный рост и вечное обновление, здесь хотя

и беспокойная и очень неудобная, но рутина. Тяжкий каждоднев¬

ный труд и полная неясность насчет будущего.

В это время глубоких сомнений он встретился в Кисловодске

с Луначарским, встретился случайно, у нарзанных ванн. Они раз¬

говорились, и Анатолий Васильевич пригласил его к себе домой.

О чем шла у них беседа? В письме Орленева к жене, помеченном

19 сентября 1922 года, есть такая фраза: «Он говорит: если бы

вы приехали в Москву в конце октября, я бы вам все устроил».

Слово «все» подчеркнуто жирной чертой. Что же пообещал ему

Луначарский? Во-первых, обеспеченное и достойное его имени

положение в одном из лучших столичных театров и, во-вторых,

всероссийский юбилей в знак народного признания. Предложе¬

ния заманчивые и поставившие Орленева перед трудным выбо¬

ром. «Пока что ничего не решил, потому и не пишу подробно¬

стей»,—замечает он в том же письме. Несмотря на возраст, уста¬

лость и условия быта, он еще колеблется и сам не знает, хватит

ли у него духа бросить гастролерство и наконец пристать к ка¬

кому-то берегу.

А как с юбилеем? Вот небезынтересная выдержка из того же

письма: «Очень трудно мне, при моей гордой скромности, ре¬

шиться на юбилей, но я говорю себе — чего для Любви не сде¬

лаешь, и «нравственное» чувство придавишь и на толкучий ры¬

нок снесешь». Любовь здесь надо понимать двояко — это и имя

его дочери и чувство, которое он испытывает к ней и ее матери *.

Будущее как будто проясняется. Луначарский пе торопит Орле¬

нева и говорит ему, что Советская власть ценит его народолюбие

и рыцарское служение искусству. И тут же дает официальную

бумагу с просьбой предоставить ему и его труппе специальный

* В октябре 1922 года он пишет из Краснодара Тальникову: «Я в но¬

ябре, вероятно, буду справлять в Петербурге юбилей. Луначарский, с ко¬

торым я много раз встречался в Кисловодске, где я гастролировал, изъявил

желание быть председателем юбилейной комиссии. Но сомнения меня

страшно одолевают, я ведь никогда, никогда не хотел юбилея. Но вот те¬

перь двигателем моего компромисса — Любовь, так зовут мою маленькую

дочку, которую я бесконечно люблю» 8.

вагон для разъездов по стране. У Орленева сразу возникает план:

он подготовит из актеров, которые будут участвовать в этих

поездках, «дельных инструкторов, которые пригодились бы Рос¬

сии» и ее новым театрам. Мы не знаем, что вышло из этой затеи

с вагоном и обучением актеров, но ушел он от Луначарского

окрыленный...

Он не притворялся — нескромность и заигрывание с публи¬

кой по любым поводам, в том числе и юбилейным, он считал без¬

вкусными еще в молодые годы. Известен случай, когда в одно

дождливое лето, нарушив свой маршрут, он выручил голодавшую

где-то под Киевом труппу, сыграв с ней несколько спектаклей, и

сразу поднял сборы. В знак признательности актеры решили под¬

нести ему дорогой жетон с шутливой надписью «За спасение уто¬

пающих», поднести экспромтом, при открытом занавесе, на глазах

публики. Реакция у Орленева была мгновенная; он крикнул «За¬

навес!» и убежал в сад — спектакли шли в дачной местности.

Актеры кинулись за ним, и тогда он с обезьяньей ловкостью

вскарабкался на дерево, обескуражив такой эксцентричностью

своих почитателей. А званый вечер в норвежской столице по слу¬

чаю его выступления в «Привидениях», на который он не явился!

И теперь, когда Луначарский предложил ему устроить юбилей и,

более того, согласился председательствовать на нем, он смутился:

очень, очень лестно, но почему-то совестно. В тот момент сомне¬

ния у него были самые искренние, хотя за несколько месяцев до

того он публично признал, что хотел бы отметить сорок лет своей

работы’в театре и так напомнить о себе. Тогда он искал путей,

как спасти свое искусство от забвения, как укрепить веру в себя

и в то, что он не зря прожил свою жизнь. Теперь положение из¬

менилось, мысль о юбилее шла сверху, от Луначарского, и Орле-

нев опасался, что на таком высоком государственном уровне это

чествование может показаться нескромным. Но эти сомнения

вскоре рассеялись.

И не только в силу соображений грубо материальных («чего

для Любви не сделаешь!»). И не только потому, что он хотел воз¬

родить свою померкшую репутацию. Задача у него была более

широкая, если так можно сказать, более представительная — он

хотел вмешаться в длившийся уже несколько лет спор о судьбах

русского театра и заступиться за поэзию актерской игры, как ее

понимал. Репортеру московского журнала он сказал: «Без актера

невозможен и сдвиг театрами никакой режиссер, как бы гениален

он ни был, ничто не сможет сделать без актера. Та новизна, ко¬

торой теперь так много в театрах, загубит актера, в этом мое