Александр Мацкин - Орленев

Пимена, а он Григория Отрепьева. Крестьяне собирались толпами

на эти спектакли-концерты в деревенском сарае. Оплата была на¬

туральная. И эта прекрасная свобода и простота так пришлись по

духу Орленеву, что отныне и до конца дней его преследовала

мысль об устройстве театра для крестьян. Пройдет двадцать че¬

тыре года, и весной 1910 года он пошлет своему близкому другу

критику Д. Л. Тальникову телеграмму: «Вчерашний день лучший

всей моей жизни. Начал бесплатный крестьянский спектакль. Не

могу найти радостных слов моему ликованию» 8. Но безмятежно

райская жизнь в подмосковной деревне вскоре кончилась: счаст¬

ливые сны долго не длятся. Из Москвы пришло сообщение

о смерти Островского и о том, что судьба школы, в которой дол¬

жен был учиться Орленев, под угрозой. ..

Много лет спустя, вспоминая лето 1886 года, он говорил

о тени, которую бросают великие события на случайно оказав¬

шихся в их орбите спутников. Он видел Островского один только

раз; что было общего у великого национального писателя и без¬

вестного дебютанта, и тем не менее эта смерть изменила все те¬

чение его жизни.

Он вернулся в Москву и не знал, чем заняться. Родительский

дом он бросил и ночевал где придется, иногда на бульварах. Кор¬

миться ему было нечем. Он дошел до отчаянного положения

к тому времени, когда антрепренер Пушкин-Чекрыгин подрядил

его «по дешевке» в свою труппу и повез в Вологду. Антрепренер

взял его почти что с улицы, но, как человек бывалый, с первого

взгляда сообразил, что этот привлекательный и неглупый маль¬

чик не затеряется в его театре. И для Орленева контракт с Пуш-

киным-Чекрыгиным был удачей, он опять чувствовал себя счаст¬

ливым, хотя, отправляясь в странствия, понимал, как плохо под¬

готовлен для самостоятельной жизни и публичного творчества.

На этот счет он не обманывался, по гпал от себя неприятные

мысли, потому что все ведь получилось так, как он того хотел.

Правда, эти неприятные мысли не раз возвращались к нему по¬

том, и в минуты слабости он жаловался друзьям, что его вообра¬

жение далеко обгоняет его знание и что такая несоразмерность

доставляет ему много тяжелых неудобств.

Те несколько лет, которые он провел во второй московской

гимназии на Разгуляе, не прошли для него даром. Эта гимназия

внесла свой вклад в русскую филологию: в тридцатые-сороковые

годы в ней преподавал русский язык и словесность молодой Бу¬

слаев, в пятидесятые годы ее с отличием окончил Александр Ве¬

селовский. В годы, когда в гимназии учился Орленев, там не

было звезд такой величины, но традиция сохранилась, и его учи¬

тель русского языка был автором книги о «Гамбургской драма¬

тургии» Лессинга. Из обстоятельной работы инспектора гимназии

С. Гулевича, выпущенной к ее пятидесятилетию9, мы примерно

знаем, чему учили в ней Орленева. Здесь он познакомился с рус¬

ской поэзией, читал на латыни Овидия, изучал средневековую

историю Запада и русскую историю, начатки математики, на¬

чатки естествознания и т. д. Это был только разбег, подступ

к культуре, самые первые ее звенья; к более глубоким ее пла¬

стам в гимназии он не пробился и не считал в ту пору такое зна¬

ние для себя необходимым. А дальше сложилось странное поло¬

жение; чем выше он как артист поднимался в общественном мне¬

нии, тем острее чувствовал свою духовную неподготовленность

для того, чтобы вести за собой аудиторию, разместившуюся на

всех географических широтах России. Не часто в молодые годы

он задумывался о своих отношениях с этой аудиторией, но, когда

задумывался, приходил именно к таким выводам.

Он не любил тенденциозности в театре и однажды поспорил

па эту тему с самим Толстым, но свой долг актера понимал как

миссию просветительскую по преимуществу. Немецкие философы

XVIII века говорили, что Просвещение — это выход человека из

несовершеннолетия. Орленев не читал книг этих философов, но

своей работой в искусстве более всего хотел содействовать по-

взрослению человека. Тем трагичней, что его талант — с про¬

блесками гения и без всякой шлифовки — был недостаточно во¬

оружен для такого служения.

Иногда сознание этой невооруженности причиняло Орленеву,

я бы сказал, физические муки. В своих воспоминаниях он откро¬

венно об этом рассказывает. В одно из его последних при жизни

Чехова посещений Ялты, зная о ссоре Антона Павловича с Су¬

вориным, он попытался как-то наладить их отношения. Чехов

пошел па это неохотно, но, когда состоялась встреча и завя¬

зался разговор, он увлекся. Суворин тоже был в ударе. Орленев,

единственный свидетель их диалога, был буквально ошеломлен

этим празднеством ума: они не старались понравиться друг другу

или в чем-то перещеголять друг друга, они держали себя с есте¬

ственностью, в которой нельзя было разглядеть и намека на игру.

Орленев гордился дружбой с «этими бесконечно интересными

людьми», по своей наивности не понимая злого цинизма Суво¬

рина, на семьдесят третьем году жизни записавшего в своем

«Дневнике»: «Надо начать писать о том, что я думаю». Теперь,

молча вслушиваясь в беседу Чехова и Суворина, он сравнивал

широту их образованности со своей немудрой доморощенностью.

Они представляли в глазах Орленева интеллект на его вершинах,

он же был только ни в чем не компетентным, любопытствующим

слушателем. Потом, когда Суворин ушел, Орленев спросил у Че¬

хова, почему он называет его интеллигентом, ведь, кроме актер¬

ской профессии, он мало что знает и мало что умеет. Ответ Че¬

хова я воспроизвожу полностью, как он записан в книге Орленева:

«. . .Вам помогает разбираться во всем ваша большая, исклю¬

чительная интеллигентность — ее в вас разбудили не гимназия и

не университет, а ваши роли, в изучение и обдумывание которых

вы так упорно, так проникновенно углублялись; вам помогает

творить ваше воображение, ваша душа, воля, ваш темпера¬

мент. ..»

Нельзя ручаться за подлинность этих слов, восстанов¬

ленных по памяти и мало похожих на чеховскую речь, но их суть

выражает характер отношения Чехова к Орленеву.

Да, интеллигентность Орленева — понятие не цензовое, не со¬

словное; это степень духовной зрелости и итог самовоспитания,

продолжавшегося десятилетия. В театральной литературе очень

много говорилось о раздерганности и беспорядочной импульсив¬

ности его артистической натуры. Это верно, если только добавить,

что при всей стихийности его искусства он был неистовым труже¬

ником. И заметьте, что в его игре, несмотря на отсутствие школы,