Татьяна Москвина - Культурный разговор

Собственно говоря, это и увидел в ней Стенли Ковальский – Пореченков. Увидел и понял – вот она, катастрофа. Надо давать бой, иначе гибель его миру, где в центре – милая грудастая женушка Стелла (Ирина Пегова). Жена беременна, денег нет, а тут сваливается на голову родственница, чтоб ее… Пореченков – актер исключительно внятный и весьма заразительный. Роль он обустроил добротно, ничего не пропуская. Мы видим мужчину не первой молодости, пришедшего с войны, оказавшегося в унизительных обстоятельствах – на грани нищеты, с постоянной внутренней тревогой и напряженной злостью. От природы Стенли не зол и не туп, но для сильного мужчины унижение нестерпимо, оно ослепляет, искажает картину мира. Как увидит он в Бланш сокрушительную хищницу, обольстительную дамочку, которая в минуту может растоптать всю его жизнь, так до финала и не поймет, что воевал с жалкой одинокой женщиной. Не видит он жалкой женщины, а видит могущественного хитрого врага. И он будет воевать – до победного конца, когда враг будет уничтожен.

Удивительно точно Пореченков играет, как его герой оценивает ситуацию. Вот мужчина в замасленной футболке (он работает кем-то вроде слесаря) приходит после работы домой, а там сидит эта фифа – и сходу начинает флиртовать. Стенли как будто бьет током – и дикого желания, и неистового ужаса перед опасностью. Он, можно сказать, собирает всю психику в кулак, чтобы не выдать себя. А вот он случайно услышал, как героиня ругает его перед сестрой – и вульгарный он, и мерзкий. На лице Стенли неописуемая смесь чувств – злобы, ненависти, оскорбления, гнева – но всё побеждено солдатской выправкой, холодной яростью воина: затаиться и сразить врага. Отменный психологический этюд, отличная работа! Никакой расслабленности, никаких «концертных номеров» – артист создает могучий образ человека, бьющегося за спасение семьи. А что пьеса вроде бы не предполагала такого крена – в сторону не женской драмы, а мужской – так, повторяю, это театр. И, в конце концов, то, что люди не видят, не понимают друг друга, сражаясь с фантомами своего воображения, созданными любовью и ненавистью, – не так уж и далеко от Уильямса. Но и нельзя назвать такое режиссерское прочтение точным, глубоким, со-авторским. Пореченков не допускает никакого актерского «хамства», когда знаменитость никого не видит и не слышит, могучим движением перетягивая «одеяло на себя», он ансамблевый актер, но где он, ансамбль-то, когда каждый сам за себя, когда мы должны поверить, что почти деревенская дурочка Стелла Ирины Пеговой – сестра голливудской дивы Бланш, что они с этим Стенли муж и жена и т. д. Поэтому Пореченков в этом спектакле несколько «в коконе», он, такое впечатление, очертил, точно Хома Брут, некий мысленный круг, в огороженном пространстве создает свой образ – и, разумеется, побеждает. (Возникает подозрение, что подобным «мысленным кругом» актер очерчивает себя в пространстве МХТ принципиально и постоянно.) Но в итоге перед нами три актера, каждый сам по себе – плюс гарнир из массовки и беспрерывно играющих роялей. Это и называется «рутина», театральная инерция. Режиссерское решение – неглубокое, скорее декоративное.

А в «Русской антрепризе» мы видим сильную, даже жесткую волю режиссера, который разворачивает историю гибели героини не только как ее личную драму, но и как трагедию столкновения культуры и варварства, душевного благородства и наглой животной грубости. И в таком раскладе полное сочувствие вызывает исключительно героиня. Она – не только несчастная женщина в жизненном тупике, но и носительница культуры. Прекрасной и бесполезной, как тот китайский фонарик, который покупает героиня, чтобы прикрыть голую электрическую лампочку. Для джунглей, где она очутилась, все ее попытки приукрасить, смягчить, облагородить действительность – жалкие уловки притворщицы. Ведь стая всегда свято убеждена, что культура – это ловкий фокус богачей…

Нелли Попова не Алиса Коонен, но несомненное дарование ее напрочь лишено бабского самодовольства, в ее героинях всегда есть душевный трепет, чистота, тонкая печаль. Пожалуй, по цельности, разнообразию и обаянию это – лучшая из всех виденных мною Бланш Дюбуа. Попова не копирует буквально какую-либо голливудскую звезду – ее Бланш не возможная героиня экрана, а бедная посетительница кинотеатра, мечтательная учительница. В ней проскальзывает то наивная обреченная прелесть Мэрилин Монро, то пронзительность Вивьен Ли, а то и властная требовательность Бэтт Девис. Она впитала в себя мир человеческой мечты – музыку, поэзию, кино, и это для нее – оружие в борьбе с распадом, мраком и гибелью. Умная и проницательная, Бланш совсем не идеальна, и страх старости и смерти постоянно толкает ее в любые случайные объятия (желательно – молодого человека), однако это не порок, а слабость.

Милая, простительная женская слабость – принарядиться, подкраситься, понравиться и тем самым хоть на мгновение преодолеть холодный ужас жизни… Но когда Бланш укоряет сестру, что та предала века человеческого развития и спустилась в первобытное общество к обезьянам, она становится грозной судьей. Ей очевидно расчеловечивание Стеллы, живущей с обыкновенным мужским монстром-психопатом (злобное чудовище Стенли – отличная работа Александра Большакова).

Впервые я увидела на сцене не одну, а двух сестер, потому что Ксения Каталымова (Стелла) создала полноценный образ, может быть, не менее трагичный, чем Бланш. Раздавленная самцом Бланш сошла с ума, но осталась сама собой, и ее больная душа при ней. Может быть, в сумасшедшем доме ей будет даже лучше, чем на городских задворках, в чужой семье, станет и там петь песенки и флиртовать с врачами. А в Стелле происходит борьба и подмена человеческого – на звериное, внедрение джунглей в душу. Из любящего, симпатичного, приветливого человека она превращается в тупую визжащую самку. По обстоятельствам пьесы, Стелла беременна и в финале уже с ребенком. Но когда стая уничтожила своего врага (в спектакле Стенли насилует Бланш без всякого ее желания, это именно мерзкое насилие), в свертке на руках у Стеллы оказывается оскаленная кукла Хэллоуина. Джунгли под завывания рыжего духа-покровителя принимаются исполнять дикий танец торжества. Замолк лепет человека о своих страданиях, поисках, мечтах – остались ночные вопли металлического ада…

Для постановки «Трамвая “Желание”» в «Русской антрепризе» Ростислав Орел выполнил новый перевод, отжавший разные туманные красивости – но при этом в тексте нет ни тени вульгарности, кроме того, режиссер оставил без изменения самые знаменитые фразы из популярного перевода Владича Неделина. Опять-таки вспоминаю архаическую категорию вкуса и меры… Ритмы спектакля – острые, быстрые, вполне приноровленные к современному рассеянному вниманию (зрителя надо постоянно «кормить», а то он отключается), но в них нет никакой тупой механичности. Жесткая концептуальность сочетается в режиссере Владе Фурмане с отменной чувствительностью. Нам не приходится гадать о его системе ценностей – он целиком на стороне культуры, благородства, душевной деликатности, ему жаль несчастных и заблудших, а не тупых и побеждающих. Вот это и есть подлинная режиссура, доверяющая автору, работающая на актерский ансамбль, и таким путем создающая свой творческий мир.