Борис Акунин - Пелагия и чёрный монах

Коровин далее спорить не осмелился. Развел руками – мол, делайте что хотите, – повернулся да вышел.

– Пойдем-ка, Матюша.

Епископ ласково взял больного за руку, повел из темной лаборатории в спальню.

– Ты, Пелагия, с нами не ходи. Когда можно будет – кликну.

– Хорошо, отче, я в лаборатории подожду, – поклонилась Лисицына.

Бердичевского владыка усадил на кровать, себе пододвинул стул. Помолчали. Митрофаний смотрел на Матвея Бенционовича, тот – в стену.

– Матвей, неужто вправду меня не узнал? – не выдержал преосвященный.

Только тогда Бердичевский перевел на него взгляд. Помигал, сказал неуверенно:

– Вы ведь духовная особа? Вот и панагия у вас на груди. Ваше лицо мне знакомо. Должно быть, я вас во сне видел.

– А ты меня потрогай. Я тебе не снюсь. Разве ты не рад мне?

Матвей Бенционович послушно потрогал посетителя за рукав. Вежливо ответил:

– Отчего же, очень рад.

Посмотрел на владыку еще и вдруг заплакал – тихонько, без голоса, но со многими слезами.

Проявлению чувств, пускай даже такому, Митрофаний обрадовался. Принялся поглаживать убогого по голове и сам всё приговаривал:

– Поплачь, поплачь, со слезами из души яд выходит.

Но Бердичевский, кажется, пристроился плакать надолго. Все лил слезы, лил, и что-то очень уж монотонно. И плач был странный, похожий на затяжную осеннюю морось. Преосвященный весь свой платок измочил, утирая духовному сыну лицо, а платок был изрядный, мало не в аршин.

Нахмурился епископ.

– Ну-ну, поплакал и будет. Я ведь к тебе с хорошими вестями, очень хорошими.

Матвей Бенционович покорно похлопал глазами, и те немедленно высохли.

– Это хорошо, когда хорошие вести, – заметил он. Митрофаний подождал вопроса, не дождался. Тогда объявил торжественно:

– Тебе производство в следующий чин пришло. Поздравляю. Ты ведь давно ждешь. Теперь ты статский советник.

– Мне статским советником быть нельзя. – Бердичевский рассудительно наморщил лоб. – Сумасшедшие не могут носить чин пятого класса, это воспрещено законом.

– Еще как могут, – попробовал шутить владыка. – Я знаю особ даже четвертого и, страшно вымолвить, третьего класса, которым самое место в скорбном доме.

– Да? – немножко удивился Матвей Бенционович. – А между тем артикул государственной службы этого совершенно не допускает. '

Снова помолчали.

– Но это еще не главная моя весть. – Епископ хлопнул Бердичевского по колену – тот вздрогнул и плаксиво сморщился. – У тебя ведь мальчик родился, сын! Здоровенький, и Маша здорова.

– Это очень хорошо, – кивнул товарищ прокурора, – когда все здоровы. Без здоровья ничто не приносит счастья – ни слава, ни богатство.

– Уж и имя выбрали. Подумали-подумали и назвали…. – Митрофаний выдержал паузу. – Акакием. Будет теперь Акакий Матвеевич. Чем не прозвание?

Матвей Бенционович одобрил и имя. И опять наступила тишина. Теперь молчали с пол-часа, не меньше. Видно было, что Бердичевскому безмолвие отнюдь не в тягость. Он и не двигался почти, смотрел прямо перед собой. Раза два, когда Митрофаний пошевелился, перевел на него взгляд, благожелательно улыбнулся.

Не зная, как еще пробиться через глухую стенку, архиерей завел разговор о семействе – для этой цели фотографические карточки из Синеозерска прихватил. Матвей Бенционович снимки рассматривал с вежливым интересом. Про жену сказал:

– Милое лицо, только неулыбчивое. И дети ему тоже понравились.

– У вас очаровательные крошки, отче, – сказал он. – И как много. Я и не знал, что лицам монашеского звания дозволяется детей иметь. Жалко, мне детей заводить нельзя, потому что я сумасшедший. Закон воспрещает сумасшедшим вступать в брак, а если кто уже иступил, то такой брак признается недействительным. Мне кажется, я тоже прежде был женат. Что-то такое припо…

Тут раздался осторожный стук, и в дверь просунулось веснушчатое лицо Полины Андреевны – ужасно некстати. Владыка замахал на духовную дочь рукой: уйди, не мешай – и дверь затворилась. Но момент был упущен, в воспоминания Бердичевский так и не пустился – отвлекся на таракана, что медленно полз по тумбочке.

Шли минуты, часы. День стал меркнуть. Потом угас. В комнате потемнело. Никто больше в дверь не стучал, не смел тревожить епископа и его безумного подопечного.

– Ну вот что, – сказал Митрофаний, с кряхтением поднимаясь. – Устал я что-то. Буду устраиваться на ночь. Физика твоего все равно нет, а появится – доктор его в иное место определит.

Улегся на вторую постель, вытянул занемевшие члены.

Матвей Бенционович впервые проявил некоторые признаки беспокойства. Зажег лампу, повернулся к лежащему.

– Вам здесь не положено, – нервно проговорил он. – Это помещение для сумасшедших, а вы здоровый.

Митрофаний зевнул, перекрестил рот, чтоб злой дух не влетел.

– Какой же ты сумасшедший? Не воешь, по полу не катаешься.

– По полу не катаюсь, но бывало, что выл, – признался Бердичевский. – Когда очень страшно делалось.

– Ну и я с тобой выть буду. – Голос преосвященного был безмятежен. – Я, Матюша, теперь тебя никогда не оставлю. Мы всегда будем вместе. Потому что ты мой духовный сын и потому что я тебя люблю. Знаешь ты, что такое любовь?

– Нет, – ответил Матвей Бенционович. – Я теперь ничего не знаю.

– Любовь – это значит все время вместе быть. Особенно, когда тому, кого любишь, плохо.

– Нельзя вам здесь! Как вы не понимаете! Вы же епископ!

Ага! Митрофаний в полумраке сжал кулаки. Вспомнил! Ну-ка, ну-ка.

– Это мне, Матюша, все равно. Я с тобой останусь.

И тебе больше не будет страшно, потому что вдвоем страшно не бывает. Будем с тобой оба сумасшедшие, ты да я. Доктор Коровин меня примет, случай для него интересный: губернский архиерей мозгами сдвинулся.

– Нет! – заупрямился Бердичевский. – Вдвоем с ума не сходят!

И это тоже показалось преосвященному добрым признаком – прежде-то Матвей Бенционович со всем соглашался.

Митрофаний сел на кровати, свесил ноги. Заговорил, глядя бывшему следователю в глаза:

– А я и не думаю, Матвей, что ты с ума сошел. Так, тронулся немножко. С очень умными это бывает. Очень умные часто хотят весь мир в свою голову втиснуть. А он весь туда не помещается, Божий-то мир. Углов в нем много, и преострые есть. Лезут они из черепушки, жмут на мозги, ранят.

Матвей Бенционович взялся за виски, пожаловался:

– Да, жмут. Иногда знаете как больно?

– Еще бы не больно. Вы, умные, если чего в мозгу вместить не можете, то начинаете от мозга своего шарахаться, с ума съезжать. А на что иное переехать вам не дано, потому что у человека кроме ума только одна другая опора может быть – вера. Ты же, Матюша, сколько ни повторяй “Верую, Господи”, все равно по-настоящему не уверуешь. Вера – это дар Божий, не всякому дается, а очень умным он достается вдесятеро труднее. Вот и выходит, что от ума ты отъехал, к вере не приехал, отсюда и всё твое сумасшествие. Что ж, веры я тебе дать не могу – не в моей власти. А на ум вернуть попробую. Чтоб у тебя Божий мир снова меж ушами помещаться мог.