Дик Френсис - Напролом

– Читал в газете.

– А-а.

Дед выбрал банан. Я съел яблоко.

– Я вчера смотрел тебя по телевизору на скачке на приз "Глашатая".

Противная скотина. Злобная. Это сразу видно.

– Угу.

– Вот и люди бывают такие же, – сказал дед. – Способные на все и готовые сделать все, что угодно.

– Но ведь он же выиграл! – возразил я.

– Еле-еле. И только благодаря тебе. И не спорь. Я люблю смотреть, как ты ездишь. Таких жокеев, как ты, среди Аллардеков не было, нет и не будет.

– Ты и Аллардеку это говорил?

– Говорил, конечно. Ух и злился же он! – Дед вздохнул. – С тех пор как он помер, все как-то не так. Я думал, мне легче дышать будет, но стало как-то скучновато. Я любил смотреть, как он кривится, когда мои лошади приходят первыми. А однажды мне удалось добиться, чтобы его лошадь сняли с соревнований на Сент-Леджере: мои шпионы мне доложили, что у нее стригущий лишай. Я тебе не рассказывал? Он готов был просто убить меня в тот день. И убил бы, если бы мог. Зато он переманил у меня одну владелицу – набрехал ей, будто я никогда не выставляю ее лошадей на те скачки, где они могли бы выиграть. Но они и у него не выигрывали. И я никогда не давал ему забыть об этом!

Он очистил банан, порезал его на ровные кружочки и теперь задумчиво смотрел на них.

– Мейнард опять же, – сказал он. – Мейнард меня тоже на дух не переносит, но Аллардеку он и в подметки не годится. Он тоже изо всех сил рвется к власти и ни перед чем не остановится, но он еще и подлюга, каким его папаша никогда не был, при всех своих недостатках.

– В смысле – подлюга?

– Молодец против овец, а против молодца и сам овца. Он лизал пятки всюду, куда пробивался, и наступал на тех, кто оказался ниже его. Он еще мальчишкой был мерзким подлизой. Однажды на Поле он имел наглость подойти ко мне и заявить, что, когда он вырастет, он станет лордом и тогда мне придется кланяться ему и всем остальным тоже.

– В самом деле?

– Он еще маленький был. Лет восьми, не то девяти. Я ему сказал, что он гаденыш, и надрал ему уши. Он, конечно, нажаловался папаше, и Аллардек прислал мне возмущенное письмо. Ох, и давненько же это было!

Он без особого удовольствия съел кусочек банана.

– Но вот это желание, чтобы люди ему кланялись, – это в нем осталось, я думаю. А иначе зачем ему весь этот бизнес?

– Чтобы выигрывать, – сказал я. – Ведь и мы с тобой тоже стремимся выигрывать, если можем.

– Да, только при этом мы не топчем других. Мы не хотим, чтобы нам кланялись. – Он ухмыльнулся. – Хотя я был бы не прочь, чтобы мне кланялись Аллардеки!

Мы сварили себе кофе. За кофе я позвонил дедушкиным поставщикам, его ветеринару, кузнецу и водопроводчику. Мой вопрос всех чрезвычайно удивил.

Нет, никто из них номера "Знамени" с обведенной красным статьей не получал.

– Да, видно, у крысеныша завелся предатель в собственном доме, сказал дед без особого сожаления. – А кто у него секретарем?

– У него нет секретаря. Он сам ведет дела.

– Хо. Вот у Аллардека секретарь был.

– Ты же мне раз сто говорил, что Аллардек завел секретаря только потому, что секретарь был у тебя. Ты в его присутствии похвалился, что у тебя так много лошадей, что приходится держать секретаря, и он тоже нанял секретаря.

– Ну да, он никогда не мог перенести, чтобы у меня было что-то, чего у него нет.

– И, насколько я помню, – сказал я, – ты был просто вне себя, когда он приобрел тренировочные стартовые кабинки, и не успокоился, пока не завел их и у себя тоже.

– Ну что ж, никто не совершенен! – Дед как ни в чем не бывало пожал плечами. – Но если у крысеныша нет секретаря, кто еще может знать его жизнь как свои пять пальцев?

– Вот в этом-то весь вопрос, – сказал я.

– Мейнард, – уверенно сказал дед. – Больше некому. Мейнард ведь жил с отцом еще долго после того, как женился. Он женился в восемнадцать... глупо, конечно, я это всегда говорил, но у него Бобби был на подходе. А в следующие пятнадцать лет он разъезжал туда-сюда; он считался помощником Аллардека, но то и дело мотался в Лондон заключать все эти сделки. Какао, представляешь? Ты когда-нибудь слышал, чтобы кто-то сделал состояние на какао? А Мейнард сделал! Аллардек долго пыжился, повсюду рассказывал, какой у него сын толковый. А моего сына уже не было в живых. Я ему однажды напомнил об этом, довольно резко. И с тех пор он заткнулся.

– Мейнард не станет губить карьеру Бобби, – сказал я.

– А почему нет? С тех пор как Бобби женился на Холли, Мейнард с ним даже не разговаривает.

Холли мне говорила, что если Мейнард хочет что-то передать сыну, он приказывает своему ручному адвокату ему написать. И пока что все письма были насчет того, чтобы Бобби вернул Мейнарду деньги, которые тот одолжил ему после окончания школы, чтобы купить машину. Холли говорит, Бобби был так благодарен отцу, что написал ему письмо, в котором говорил "спасибо" и обещал когда-нибудь эти деньги вернуть. Вот теперь Мейнард их с него и тянет.

– Просто поверить не могу!

– Это чистая правда.

– Вот ублюдок!

– Ну вот уж нет! – сухо возразил дед. – Мейнард кто угодно, только не ублюдок. Он вылитый Аллардек. Та же самая поганая ухмылочка. Такой же надменный. Жидкие волосы, подбородка все равно, что нет. И крысеныш этот тоже весь в них.

Крысеныш, то есть Бобби, любому постороннему показался бы самым обычным человеком с нормальным подбородком и довольно приятной улыбкой, но я промолчал. В доме Филдингов никогда не будут относиться беспристрастно к грехам и недостаткам Аллардеков.

Я провел у деда весь день и вечером вместе с ним обошел конюшни. Было всего половина пятого, но зимние дни коротки – на улице уже темнело, и в денниках горели желтые лампочки.

Конюхи, как всегда, суетились, выгребая навоз, разнося сено и воду, прибирая в денниках. Старый главный конюх (на которого, кстати, дед никогда не орал) обходил конюшни вместе с нами, обмениваясь с дедом короткими замечаниями по поводу каждой из пятидесяти или около того лошадей. Они беседовали тихо, серьезно и сосредоточенно. В их голосах слышалось некое сожаление.

Год со всеми его надеждами и триумфами подошел к концу, возбуждение улеглось...

Я очень боялся, что новый год для деда уже не наступит, что он заболеет или умрет. Он не хотел удаляться на покой, пока еще был в состоянии трудиться – ведь вся его жизнь была в работе, – но предполагалось, что в ближайшее время я поселюсь в этом доме и лицензия деда перейдет ко мне. Дед ожидал этого, владельцы были к этому готовы, мир скачек в целом полагал, что это дело решенное. Но я знал, что сам я к этому не готов. Я хотел еще хотя бы четыре-пять лет посвятить своему любимому занятию. До тех пор, пока у меня есть силы и есть владельцы, которые готовы мне платить, я хотел бы оставаться жокеем. Жокеи-стиплеры уходят раньше, чем те, кто участвует в гладких скачках, потому что падать с лошади на скорости тридцать миль в час тридцать раз за год – это забава для молодых, но я никогда не собирался бросать это дело раньше, чем в тридцать пять.