Дик Френсис - Напролом

Я понял, что уперся в каменную стену. Леггат преодолел синдром журналистской солидарности, насколько это вообще было возможно. Он прямо сообщил мне, что если он ответит на мои вопросы, это повлечет за собой больше неприятностей для "Знамени", чем привлечение их к суду за прослушивание телефонных переговоров. Так что я действительно больше ничего не получу.

– Насчет компенсации договоримся, – сказал я. – Имейте в виду, что если нам все же придется заявить о прослушивании, мы сделаем это довольно скоро. Видимо, через несколько дней.

Я помолчал.

– Когда в пятницу утром в газете появится удовлетворяющее нас опровержение и я проверю, всем ли доставили этот номер, я позабочусь о том, чтобы кредитные карточки и пропуск были возвращены сюда, на проходную.

– Приемлемо, – сказал Леггат. Танни попытался было возразить, но Леггат жестом заставил его замолчать.

– Я согласен.

Я кивнул им и вышел из кабинета. Не успел пройти и трех шагов, как кто-то поймал меня за рукав. Я обернулся и увидел, что Леггат вышел вслед за мной.

– Не для записи, – сказал он. – А что бы вы сделали, если бы узнали, кто заказал кампанию против Аллардека?

Я посмотрел в эти песочные, под цвет волос глаза. На деловую физиономию человека, который ежедневно издает газету, брызжущую насмешками, инсинуациями, недоверием и презрением, и при этом умудряется разговаривать вполне пристойно.

– Не для записи, – сказал я. – Всю морду разбил бы.

Я не надеялся, что напечатанное в "Знамени" опровержение растопит кассовый аппарат, который заменяет сердце банкиру Бобби. И вряд ли компенсация, уплаченная "Знаменем" (если они ее уплатят), будет достаточно велика и подоспеет достаточно скоро, чтобы сыграть существенную роль.

Я со вздохом подумал о своем банкире, который терпеливо помогал мне пережить бывавшие у меня дурные времена, а позднее даже рискнул предоставить мне кредит для пары финансовых операций и никогда не требовал вернуть деньги раньше срока. И теперь, когда мое финансовое положение укрепилось, он вел себя по-прежнему: держался по-дружески, всегда готов был помочь деньгами и советом.

Опровержение, конечно, напечатают, но это будет скорее жест вежливости. Конца неприятностям Бобби оно не положит. Но, по крайней мере, оно успокоит владельцев и восстановит доверие торговцев Ньюмаркета. Если нам удастся спасти конюшню, она останется живой, а не в коматозном состоянии.

От Сэма Леггата мне удалось добиться молчаливого признания, что "Знамя" было не право. Кроме того, я был уверен, что он знает ответ на мои вопросы. Ответы мне были нужны немедленно, но развязать ему язык было невозможно.

Исполненный разочарования и чувства провала, я отправился ночевать в ближайшую гостиницу. Я устал куда больше, чем хотелось бы, и боялся, что если отправлюсь сейчас домой за семьдесят миль, то усну где-нибудь по дороге.

Я заказал в номер чего-нибудь поесть и, зевая, принялся звонить по телефону.

Сперва Холли.

– Ты сегодня молодец, – сказала она.

– В смысле?

– Ну как же, выиграл, – сказала она.

– Ах это! – Казалось, это было сто лет назад. – Спасибо.

– Ты где? – спросила она. – Я тебе звонила в коттедж...

– В Лондоне, – я назвал ей гостиницу и номер комнаты. – Как дела?

– Ужасно.

Я рассказал ей, что "Знамя" обещало напечатать опровержение. Это чуть-чуть подняло ей настроение, но не очень.

– Бобби нет. Пошел на Поле. Все так ужасно! Хоть бы он вернулся!

В ее голосе звучала нескрываемая тревога. Я некоторое время успокаивал ее, говоря, что Бобби, несомненно, скоро вернется. Он ведь знает, как она беспокоится. Правда, про себя я думал, что, возможно, он слишком погрузился в собственное отчаяние, чтобы думать о ее тревогах.

– Слушай, – сказал я, – ты не могла бы оказать мне одну услугу?

– Да. Какую?

– Найди в каталоге Метавейна, лошадь Мейнарда. Помнишь, он выиграл "Две тысячи гиней" восемь тому назад?

– Смутно.

– Я хочу знать, кому принадлежал этот конь до того, как перешел в руки Мейнарда.

– А это важно? – устало и равнодушно спросила она.

– Важно. Поищи и перезвони мне.

– Ладно.

– И не беспокойся.

– Не могу.

"Еще бы!" – подумал я, вешая трубку. Ее горе передалось и мне и тяжким камнем легло на душу. Потом я позвонил Розе Квинс по домашнему телефону, который она дала мне перед уходом. Запыхавшаяся Роза сняла трубку после восьмого звонка и объяснила, что только что вошла.

– Так они все-таки не швырнули вас под пресс? – спросила она.

– Нет. Но, боюсь, бронежилет оказался непробиваемым.

– Неудивительно.

– И все-таки читайте "Частную жизнь" в пятницу. Да, кстати, вы знаете человека по имени Танни? Он делает "Частную жизнь".

– Танни? – сказала она. – Таг Танни... Память как у компьютера, выдает любую информацию по первому запросу. Всю жизнь работает со светскими хрониками. В детстве, наверное, обрывал крылышки бабочкам. Если ему удается довести какого-нибудь бедолагу до скандального развода, он считает, что потрудился не зря.

– Да? – с сомнением сказал я. – Не похоже...

– Вы не смотрите, что он похож на пастора. Почитайте эту колонку. Это он и есть.

– Ладно. Спасибо. А как насчет Оуэна Уаттса и Джея Эрскина?

– Тех людей, которые оставили свои вещи в саду вашей сестры?

– Тех самых.

– Про Оуэна Уаттса я в первый раз слышу, – сказала Роза. – Джей Эрскин... Если это тот самый Джей Эрскин, то он в свое время работал в "Глашатае" криминальным репортером.

Она, казалось, сомневалась, стоит ли о нем говорить, и я попросил:

– Расскажите, что это за человек.

– Хм... – Она помолчала, потом, казалось, решилась:

– Некоторое время назад он отсидел срок. Видите ли, ему по работе так много приходилось общаться с преступниками, что он в конце концов сжился с ними, как иногда бывает с полицейскими. Его судили за то, что он помешал ходу судебного разбирательства. Во всяком случае, если это тот самый Джей Эрскин, то это крепкий орешек, но классный журналист. Если эти статейки о вашем зяте принадлежат ему, значит, ему очень хорошо заплатили.

– Кушать все хотят, – сказал я.

– Не сочувствуйте ему, – заметила Роза. – Джей Эрскин никому не сочувствует.

– Не буду, – сказал я. – Спасибо. Вы когда-нибудь бывали в редакции "Знамени"?

– С тех пор как ее переделали, не бывала. Я слышала, это ужасно. Когда газета перешла в руки Полгейта, он дал волю какому-то дизайнеру, помешанному на оранжевом кухонном пластике. Как это выглядит?

– Ужасно – не то слово, – сказал я. – А что за человек сам Полгейт?

– Нестор Полгейт, владеющий "Знаменем" примерно год, – сказала Роза, – по слухам, довольно молодой и на редкость честолюбивый и пронырливый засранец. Сама я с ним никогда не встречалась. Говорят, он куда опаснее разозленного носорога.