Эдуард Хруцкий - Осень в Сокольниках

Марина пошла на кухню, открыла холодильник, вынула бутылку водки, оставленную еще отцом. Водка была какая-то необыкновенная, привезенная ее старику приятелем из Лондона. Она протерла бутылку, отнесла ее в гостиную. Потом достала чемодан и начала укладывать вещи. Все для первого ночлега. Так говорила Инка. Поверх она воткнула бутылку и с трудом закрыла чемодан. Она позвонила и стояла, прислушиваясь. Наконец дверь открылась, на пороге стоял заспанный Валера.

— Это ты…

Он увидел чемодан и взял его.

— Молодец, что пришла, а то подполковник Орлов совсем почернел.

Юрий Петрович Долгушин собирался. На столе лежали золотые запонки и бриллианты, массивный платиновый портсигар, на крышке которого драгоценные камни затейливо переплетались в две буквы Ю.П. Конечно, это были не его инициалы, тем более что портсигар он купил случайно, но все же эти буквы имели какое-то отношение к нему. На столе лежала еще золотая заколка для галстука с изумрудами и тяжелые часы. Массивные, карманные, с двумя крышками и толстой цепочкой с брелоками. Конечно, в обычное время он не позволил бы себе подобного купеческого безвкусия, но это было единственным, что он мог провезти за границу. Нет, он не собирался проносить это контрабандно. Все будет указано в таможенной декларации. Просто любит человек носить золотые вещи: с ними уезжает, с ними возвращается. Чемодан уже был сложен, в нем лежало три костюма, белье и рубашки. На лацкане верхнего была прикреплена лауреатская медаль. Больше он взять не мог. Да и не хотел, впрочем. Положил в чемодан лучшие костюмы, а новый надел на себя. Еще хороший дорогой плащ. В общем, на первое время он был одет. Остальное он купит там. Долгушин открыл бумажник, вынул чек, еще раз посмотрел на цифры. Вместе со сбережениями, положенными Корнье в банк на его имя, деньги у него были приличные.

Юрий Петрович вышел на балкон, внизу, у подъезда, виднелась крыша его «Волги». Он снова вошел в комнату, сел в кресло. В коридоре тускло поблескивали стекла книжных стеллажей.

Налаженная жизнь. Налаженный быт.

И ему внезапно стало щемяще-тоскливо. Здесь, в Москве, у него было все. А там?.. Деньги. Там надо все начинать заново. Не такие уж большие, по сравнению с теми, что он имел дома. Там надо все начинать заново. Там он не прикроется спасительной медалью. Там не будет Гриши. Он вспомнил, как в «Национале» кинорежиссер Дубравин сказал своему приятелю, эмигрирующему за границу, и поэтому нервно веселому:

— Я не хочу говорить об этической стороне твоего поступка, но помни, Борис, еще Дантон сказал, что родину нельзя унести на подошвах сапог.

Где-то в глубине его внутренний голос сказал:

— А может быть, и не надо.

Действительно, чего проще, позвонить знакомому врачу и сегодня же лечь в больницу.

— Нет, — ответил он сам себе, — поздно.

Империя рухнула, и на ее территорию в любой момент могли ворваться завоеватели.

А Юрий Петрович больше всего боялся именно этого момента. Он встал, подошел к книжным полкам. Если была в его жизни подлинная страсть, то это книги. Он собирал их мальчишкой, нищим студентом. Не продал ни одной даже в самые трудные времена. Теперь приходится оставлять. Это было нестерпимо больно. Только они являлись его подлинными друзьями. Только они дарили ему радость и отдохновение. Что его ждет там? Богатство, успех? А может, нищая старость, обычная судьба эмигранта? Долгушин закурил, вынул из жилетного кармана часы, нажал на репетир. Они пробили шесть раз. Пора.

Зазвонил телефон. Юрий Петрович посмотрел на него и усмехнулся. Настроение у него сразу улучшилось, словно звонок разрезал невидимую нить, связывающую его с прошлым.

Он по привычке проверил окна, посмотрел, выключена ли плита, и вышел. Долгушин не стал запирать дверь на все замки. Зачем? Он просто захлопнул ее и пошел к лифту. Выйдя из подъезда, он усмехнулся и выбросил ключи в кусты. Родину не унесешь на подошвах сапог. А он и не собирался. Он найдет другую. Он вел машину и прощался с Москвой. Больше никогда он не увидит этого города. Долгушин не жалел об этом. Не очень-то просто он прожил свои пятьдесят семь лет на его улицах.

Прощай, «Националь», прощай, Пушкин, тебе еще долго стоять здесь и грустно смотреть на копошащихся внизу людей. Маяковскому он даже не кивнул, а от Горького просто отвернулся. Он не любил ни того, ни другого. Проплыл за окнами бульвар Ленинградского проспекта, и под колеса легла прямая дорога до Шереметьева, прямая дорога до Парижа.

Долгушин припарковался на стоянке, вынул чемодан и «кейс», вышел из машины. Ключи он бросил в урну у входа в аэропорт. Потом началась предотлетная суета. Руководитель нервничал, опаздывал художник Ильин. Наконец он появился, и все облегченно вздохнули. Наступила очередь таможни. Молодой вежливый инспектор попросил открыть чемодан, взглянул мельком, посмотрел декларацию.

— Все ценности вы обязаны привезти обратно, — предупредил он.

— Конечно, я выезжаю не в первый раз.

— Советские деньги провозите?

— Да, — Долгушин достал бумажник, — двадцать пять рублей. Обратная дорога, такси.

— Я понимаю, но вы их забыли указать в декларации.

— Я впишу.

— Лучше напишите все заново.

Долгушин посмотрел в зал, его группа уже сдавала багаж.

— Не беспокойтесь, — второй таможенник взял его чемодан и отнес на весы, положил на ленту транспортера.

— Не беспокойтесь, — сказал инспектор, — вы успеете.

Он быстро оглядел декларацию, поставил штамп.

— Вот ваш квиток на чемодан. Счастливого пути.

— Спасибо.

Долгушин прошел контрольный турникет и зашагал к пограничникам. Его группа уже оформила все выездные формальности, и он обрадовался этому. Ему хотелось пройти свой последний путь одному. Заполнив контрольный листок, Юрий Петрович протянул паспорт пограничнику. Молодой сержант в зеленой фуражке внимательно проглядел его, поставил штамп КПП «Москва».

— Проходите, счастливого пути!

— Спасибо.

Ну вот он и за границей. И хотя идет Юрий Петрович еще по переходам Шереметьева, он уже попрощался с Москвой.

Бар. Здесь торгуют на валюту. Он словно преддверие того мира, в который через несколько часов попадет Долгушин.

Нельзя унести Родину на подошвах сапог.

Дурак он был, Дантон, хотя и числился в трибунах Конвента.

Долгушин шел сквозь разноголосый мир. В зале перед баром говорили на всех языках мира. Нет, это не зал аэропорта, это первая станция его поезда, перед конечной остановкой. Здесь даже пахло иначе. Дорогими духами и сладким соусированным табаком.

Долгушин удобнее перебросил на руке плащ и, помахивая «кейсом», пошел к галерее, надо догонять группу.

Через стеклянные окна он видел большие машины со знаками мировых авиакомпаний. Читал названия. И они сладкой музыкой звучали в его голове: Люфтганза, ПанАмерикен, Сабена.