Биляна Срблянович - Саранча

Петровичка обиженно отворачивается. Надеждина бабушка снова начинает напевать где-то в глубине квартиры. Надежда кричит, ликует, нервничает — все одновременно.

Надежда. Вот, вот опять! Не делайте вид, что не слышите!

Госпожа Петрович действительно ничего не слышит. Может быть она глуховата, а может быть ничего и не слышно. Может быть Надежда слышит то, что никто другой слышать не может. А может быть и мы, под ее воздействием, начинаем думать, что слышим вещи, которые на самом деле не существуют.

Надежда. Это моя бабушка! Это моя бабушка поет! Слышите?!? (Хватает госпожу Петрович за руку, трясет ее. Та пугается, вырывается.)

Петровичка. Господи, да что с вами, девушка?!?

Надежда (взывает, безрезультатно взывает к бабушке). Бабушка! Ба-бу-шка!!!

Пение опять затихает. Надежда разочарована. А госпожа Петрович, как назло, именно тут и говорит.

Петровичка. Я ничего не слышу. (А потом еще и высказывает свое умозаключение.) Здесь никого нет.

Надежда смотрит на стоящую перед ней женщину. Всю злость, которую она испытывает к старым людям, и из-за Симича, и из-за своей собственной бабушки, которая вдруг начала вести себя как дух, и из-за самой Петровички, Надежда формулирует так.

Надежда. Вы глухая, потому что старая. А раз вы старая, то скоро умрете.

Надежда делает несколько шагов, она решает уйти. Петровичка на самом деле старая, возможно она глуховата, и она, разумеется, скоро умрет. Просто некрасиво говорить ей об этом. Поэтому она грустнеет.

Петровичка. Как вам не стыдно.

А Надежде действительно стыдно. Она останавливается, не зная, что сказать. И только смущенно бормочет.

Надежда. Извините.

Госпожа Петрович остается ждать. Она садится на свой чемодан. Раздается гром.

Затемнение

Терраса в доме Фредди. Большой обеденный стол, за столом Дада, ее брат Фредди и их отец. У их отца есть имя, хотя те, кто с ним знаком, звали его преимущественно по фамилии — Йович. Уже давно никто другой никак его не зовет, поэтому пусть он и остается Йовичем. Фредди и Дада несомненно похожи, причем чем-то неприятным. Оба красивы, со светлыми волосами, какие-то прозрачные, они похожи на похищенные портреты кисти псевдоренессансного мастера. У всех в тарелках какие-то крохи еды, да и эту малость они не едят. Фредди и Дада хоть что-то поковыряли, а Йович и не прикасался. Его тарелка, вилка, нож и бокал стоят нетронутыми. Йович сидит сжав губы, не смотрит ни в тарелку, ни на своих детей, он ни к чему не прикасается, сидит опираясь на свою палку, словно в любой момент может встать и уйти, просто покинуть их… Неподвижным взглядом смотрит куда-то вдаль, перед собой. Фредди отодвигает тарелку.

Фредди. Я больше не могу.

Дада. Ну, еще немножко.

Фредди. Еда ужасно действует мне на нервы. Что ни съем, от всего толстею как свинья.

Дада. Но, милый, ты выглядишь изумительно

И это действительно так.

Фредди. Потому что слежу за собой. Ты, дорогая, напротив, выглядишь ужасно.

А вот это совсем не так.

Дада. Сегодня я неважно себя чувствую.

Фредди. У тебя менструация?

Дада (жеманится). Фредди!

Вообще-то Дада не может сидеть на нормальном расстоянии от стола, из-за живота.

Фредди. А, да, я все время забываю, что у тебя в животе полицейское отродье. Поэтому тебе и плохо.

Фредди никогда не занимался сексом с женщиной.

Фредди. Я тебя совершенно не понимаю. В нашем возрасте рожать еще одного ребенка.

Слово «одного» Фредди выделяет голосом примерно так же как например если бы он сказал еще сорокили еще стодетей.

Дада. Фредди, ангел мой, сегодня я не в настроении.

Фредди. Я просто сказал. Мне все это противно.

То обстоятельство, что Фредди не спит с женщинами, он щедро компенсирует с другой половиной человечества.

Фредди. А не думала ли ты о лифтинге?

Дада. Нет. Почему? Считаешь, что надо?

Фредди. Нуу, может немного…

Дада руками натягивает кожу лица.

Фредди. Еще чуть-чуть.

Дада неуверенно натягивает еще. Ее лицо выглядит как посмертная маска.

Дада. Думаешь?

Фредди. Знаешь что, в нашем возрасте…

Дада (отпускает кожу). Ты старше меня.

Фредди. На год.

Дада. На пять!

Фредди. Ну и что?

Ах, да, Фредди тоже растягивает слова, как и его сестра. Поэтому, когда он говорит, все время кажется, что следующее его слово будет невероятно важным, что это слово, которое он сейчас произнесет, представит все дело в совершенно новом свете. Правда, вопрос — какое дело? Дада смотрит на своего совершенно выключившегося из реальности отца.

Дада. Папа. Почему ты не ешь? (Придвигает тарелку ближе к нему.)

Фредди. В любом случае, мне уже пора.

Дада. И он ничего не ест.

Фредди. Тридцать девять, радость моя! А знаешь ли ты, сколько это, если перевести в категорию гомо-возраста? Скоро я буду вынужден покупать себе секс за деньги.

Фредди, разумеется, преувеличивает. Отчасти и потому, что знает, что это шокирует Даду. А Дада действительно шокирована. Отчасти и потому, что знает, что Фредди именно на это и рассчитывает.

Дада. Фредди! (Тихо, почти шепотом.) Не надо при папе.

Фредди. Он все равно ничего не понимает.

Дада. Папа, съешь хоть немного. (Йович не реагирует.)

Фредди. У меня в клинике есть одна дамочка, в климаксе, но отличный хирург. Скучная, страшная, но руки — золотые. Самой себе могла бы операции делать.

Дада. Поешь, смотри как вкусно.

Фредди. Сейчас мне приходится проявлять к ней внимание, быть обходительным. Она мне пообещала бесплатно поработать за меня во время отпуска.

Дада. Ну, папа, давай… (Дада берет вилкой немного еды, пытается накормить отца как ребенка, который еще не умеет есть сам. Йович издает глухой неартикулированный звук. Словно рычит на дочь. Она замирает. Потом жалуется брату.) Ничего не съел.

Фредди. Ну и что?

Дада. Как это ну и что? Это меня беспокоит!

Фредди. Тебя? Беспокоит? Ты видишь его один раз в сезон, как неделю высокой моды, и при этом, оказывается, беспокоишься?! (Дада ничего не говорит. Только вздыхает.) Он у меня никогда не ест. Должно быть, думает, что это я сам готовлю, и ему противно.

Дада. Правда? (Фредди кивает головой.) А там, у него, ну, в этом… доме, там он ест?