Жан Ануй - Орниф, или Сквозной ветерок

Фабрис. Ни разу. Слово есть слово.

Орнифль. Слышишь, Маштю?

Маштю. Да.

Орнифль. Честь превыше всего!

Маштю. Да.

Орнифль. Так и запиши. Есть у тебя карандаш?

Маштю лихорадочно роется в карманах, но, отчаявшись найти карандаш, безнадежно машет рукой.

Хорошо, когда чувство чести столь сильно у молодежи, даже если последствия этого не всегда нам приятны. Честь — это честь. Понял, Маштю?

Маштю. Да, Жорж.

Орнифль (сурово). Запиши.

Маштю в замешательстве. Для виду он снова принимается искать карандаш, но вскоре опять оставляет свои попытки.

(Оборачивается к Фабрису.) А теперь, мой мальчик, веди-ка сюда свою невесту. Разве можно было оставлять ее мерзнуть в машине… Бедная девочка, наверно, ужасно волнуется, что ты так долго меня убиваешь… Скорей веди ее сюда. Я хочу дать ей свое благословение. (Делает рукой изящный жест.)

Фабрис уходит.

(Непринужденно оборачивается к остальным; доверительно.) Наверно, она восхитительна. Мне не терпится ее увидеть. Так или иначе, я дам им денег и поженю их. Семья невесты, кажется, против этого брака из-за того, что мой бедный мальчик — незаконнорожденный! Я устраню все препятствия! Как хорошо быть хорошим! И как легко! Надо бы догадаться об этом раньше. Друзья мои, я сильно виноват перед всеми вами. Да. Да. Не спорьте. (Констатирует.) Впрочем, вы и не спорите. Я прежде всего обращаюсь к вам, Ариана.

Графиня. Не утомляйте себя, Жорж, прошу вас. Ваши доктора обещали приехать сразу же после бала.

Орнифль. Они смогут лишь подтвердить диагноз, о котором я подозревал уже давно. Я на всех вас смотрел словно издали. Я не понимал, откуда во мне эта все возрастающая легкость… Точно я мыльный пузырь пли сквозной ветерок… Просто я уже не от мира сего — этим все сказано.

Графиня. Жорж! Но ведь вас только вчера вечером осматривали врачи!

Орнифль. Вы не знаете этих людей! Человек стоит одной ногой в могиле, а они помышляют лишь о собственных развлечениях. Их занимало только одно: как бы не опоздать на бал. На бал-маскарад! Боже, до чего суетны люди! Ты читал Паскаля, Маштю?

Маштю. Какого Паскаля?

Орнифль. Просто Паскаля.

Маштю (колеблясь). Н… нет. Кое-что. Отрывки читал в каком-то журнале…

Орнифль. Непременно прочти всего Паскаля. Запиши себе фамилию.

Маштю опять без всякой надежды начинает искать карандаш.

Графиня. Будьте же разумны, Жорж. Этот юноша признался, что он только на третьем курсе… Его диагноз может быть неточен…

Орнифль. Нет-нет. Он все показал мне по своей книжке. (Нащупывает ее под подушкой.) Я держу ее при себе, чтобы посрамить этого болвана Галопена. Вот она: «Курс общей терапии» Дебова и Салара. Отличная книжонка. Удобна, портативна, в ней перечислены все виды смерти — выбирай себе по вкусу! Страница сто шестьдесят четыре. Я тут отметил. (Читает.) «Митральная атония. Сужение левого желудочка. Перемежающаяся тахикардия». В точности все, что я чувствую. Болезнь Бишопа. Скоротечная форма. Бывает еще и хроническая, но я выбрал первую. Она мне больше по вкусу. (Читает.) «Синюшность конечностей». (Рассматривая свои пальцы, осведомляется у Маштю.) Что, посинели у меня пальцы?

Маштю (констатирует). Скорей, пожелтели.

Орнифль. Это от того, что я слишком много курю. Уж лучше бы они посинели.

Маштю. А что, нельзя курить?

Орнифль (строго). Много чего нельзя, мой бедный Маштю. Если я выкарабкаюсь после этого приступа, мы с тобой начнем новую жизнь. (Читает.) «Тусклый взгляд». (Смотрит на Маштю.)

Маштю. Нет, взгляд у тебя живой!

Орнифль. Да, но это еще хуже. Вот смотри в конце страницы сто шестьдесят пять: «Иногда приступ сопровождается лихорадкой, которая может обострить болезнь». Ты бы купил себе эту книжицу, Маштю, чтобы несколько умерить свою наглую жажду деятельности и могучее здоровье. Кстати, как ты себя чувствуешь, вот сию минуту? Выглядишь ты неважно. Что-нибудь болит у тебя?

Маштю (быстро). Ничего не болит. Я чувствую себя прекрасно.

Орнифль. Это еще ничего не значит. Я тоже чувствую себя хорошо. Никогда в жизни я еще не чувствовал себя так хорошо. Но это, видно, очень дурной признак.

Графиня (неожиданно). Жорж, прошу вас. Прекратите эту игру, мои нервы не выдерживают.

Орнифль (ласково). Не надо ни криков, ни слез, дорогая. Вся наша жизнь была лишь легкой комедией. Сохраним же этот тон до конца.

Графиня. Подождите по крайней мере, пока Субитес и Галопен не выслушают вас еще раз!

Орнифль. Опять стетоскопы? Зачем? Эти приборы просто непристойны! Я всегда подозревал, что женщины мечтают о подобных штуках — более совершенных, разумеется, — чтобы проверять, любят их или нет. Они незаметно вынимали бы их из сумки, глядя, как мы улыбаемся, болтая с какой-нибудь девушкой в кондитерской, и небрежно приставляли бы микрофончики к нашим сердцам!

Графиня (улыбается, радуясь этой разрядке). Я ни за что не решилась бы приложить свой стетоскоп к вашему сердцу, Жорж. Мне было бы слишком страшно.

Орнифль. Ариана, мы во что бы то ни стало должны избежать трогательной сцены, вызванной тем, что я узнал о своем недуге. Не то мы погрешим против хорошего тона, а я хотел бы до самого конца избегать грехов подобного рода; впрочем, это единственные грехи, которых я всегда стремился избежать. Но я о многом успел поразмыслить — не стану преувеличивать, только за последние два часа… Вы единственная, кого я когда-либо любил.

Графиня (мягко). Я должна вас поблагодарить, Жорж?

Орнифль (неожиданно). Мадемуазель Ариана де Сен-Лу, согласны ли вы стать моей женой?

Графиня (с улыбкой). Да, мсье,

Орнифль. Вот так, преисполненный самых добрых намерений, я пустился в путь с этой молоденькой незнакомкой, исполненной романтических мечтаний. Наверно, вы были со мной очень несчастливы?

Графиня (мягко). Несчастлива — не то слово. Просто я растерялась.

Орнифль. Растерялась?

Графиня. Да, Жорж. То вы были самым лучшим человеком на свете, то самым худшим. Иногда эти образы чередовались, а иногда в зависимости от того, куда в этот день подует ветер, — сливались в один. Вы несколько ошеломили меня. Я живу в этом доме вот уже десять лет, сную по нему взад-вперед, угощаю чаем наших друзей, отдаю распоряжения слугам. Я добросовестно покупаю себе наряды, стараясь все же быть красивой, и неизменно сохраняю на лицо улыбку — по вечерам, когда я ложусь в постель, у меня болят щеки, — но я подавляю все душевные порывы — боясь, что мои руки обнимут пустоту. Странное ощущение, в конце концов.